Спустя вечность - [51]

Но высоко в горах уже стояли войска. Говорили, что опасаются итальянцев. И из автобуса, идущего в Ниццу, мы видели бухту Вилль-Франш, где бок о бок стояли на якоре военные суда. Правда, никто из нас не думал всерьез о войне, несмотря на желание Муссолини присоединить к Италии эту великолепную французскую Ривьеру.

Еще в тридцатые годы в весьма светском Больё появились теннисные корты. Отель «Бристоль» держал постоянного тренера, и дамы и господа, играющие в теннис, занимались с ним — от первых сетов до больших турниров. Среди играющих был и старый король Швеции Густав. Событие, которого Прешель и мы с Трюгве никак не могли пропустить.

По-моему, мы не платили за вход. Как гости отеля мы сидели на скамейках и наслаждались игрой Его величества в парном турнире. Король был удивительно подвижный для своих семидесяти трех лет. Тонкий, как долгоножка, он скакал по полю, нахлобучив на голову соломенную шляпу. Нельзя сказать, что выглядел он элегантно, и публика с большим уважением относилась к его королевскому титулу, чем к его игре, тем не менее ее аплодисменты были чистосердечны.

Иначе и быть не могло. Здесь собрались графы и князья со всей пораженной кризисом Европы, они болели за одного из своих, который к тому же был незаурядной личностью. Но были там и другие знаменитости, чьих лиц я не помню, помню только какие-то фигуры сидящих против света. Говорили, будто там был брат короля Георга V, герцог Коннот, по-видимому, он был личностью не очень значительной и потому в свое время удостоился титула герцога одной из беднейших провинций Ирландии — но, может, это потому, что он что-то сделал для самых бедных?

Как раз в тот день, когда мои родители уехали из Больё, Петер Эгге закончил свой роман «Гости», предназначенный для конкурса, на котором, как стало известно, он получил третью премию.

Давать премии за романы, по моему, такая же глупая выдумка, как в книжных рецензиях ставить книгам отметки по шестибалльной системе.

Много лет спустя, когда я прочитал «Воспоминания» Петера Эгге, мне показалось, что он уже тогда жалел о своем участии в этом конкурсе и предпочел бы, чтобы его «Гости» вышли отдельным изданием.

Серебро — это поражение, сказал кто-то из звезд спорта. В таком случае, бронза — еще худшее поражение. Конкурсы книг бессмысленны, однако именно так они закрепляются в сознании читателей.

После того как Эгге завершил свой труд, у меня появилась возможность больше с ним сблизиться. Помню, мы однажды спустились к гавани и стали наблюдать за стариком, который, очевидно, весь день проводил здесь, на краю пристани. Он ловил раков. К короткой бамбуковой палке он привязал шнурок и мешок из дерюги. В мешке лежали кусочки белого хлеба. Время от времени один-два рака осторожно заползали в мешок, чтобы исследовать приманку своими длинными антеннами. Тогда старик поднимал мешок и доставал добычу. Два рака. Это напомнило мне детство, мы дома точно таким же способом ловили раков и мелких крабов со старого каменного мостика… Эгге, говоривший по-французски лучше, чем я, выяснил, что старик поставляет в ближайший большой отель до пятидесяти раков ежедневно. Видел бы он, как норвежские траулеры промышляют креветок! Эгге сказал:

— Неудивительно, что в этой стране бутерброды с раками стоят так дорого!

Он любил рассказывать о Париже 90-х годов, когда он, мой отец и датский писатель Свен Ланге^{81} жили в одном доме на улице Вожирар 8. Несколько лет назад он снова там побывал и видел ту комнату, в которой отец написал «Пана» и пьесу «У врат царства»^{82}, и где друзья провели много плодотворных часов. Я не уверен, что сдержанный Петер Эгге принимал участие в бурных гулянках из парижской саги моего отца, о которых писал Юхан Бойер. Но из его слов я понял, что и тогда и потом отец был ему настоящим другом, о чем Петер не забыл написать в своих мемуарах. Он один из немногих старых товарищей в то время, когда ненависть к Кнуту Гамсуну достигла своего апогея, не изменил своим прежним взглядам и написал про отца такие слова: «Он был хороший человек».

Мы прожили там уже часть марта. Наши деньги, которые лежали на счете в Лионском банке, стали подходить к концу, и мы решили двинуться домой. От отца я получил такое письмо:

«11/3. 31.

Да, я не против того, чтобы вы по пути домой заехали в Париж. Правда, за пару дней, как ты пишешь, вы ничего не успеете увидеть в этом славном городе с его славными достопримечательностями, постарайтесь устроить так, чтобы прожить там неделю. Ведь вы сможете немного заниматься и в это время, а вечера у вас будут свободны. Беннет в Ницце даст вам адрес какого-нибудь недорогого отеля в

Париже, питаться вы сможете в ресторанах, например в ресторанах Дюваля, их много, и они неплохие. Кроме того, хорошо кормят в так называемых трактирах для извозчиков…»

Когда мы с Трюгве Тветеросом покидали отель «Марселлин», всегда сдержанная Мадемуазель подошла к нам попрощаться. Мы оставили ей крупную купюру в благодарность за ее заботы и добросердечие, и она открыла нам маленькую тайну.

Оказалось, что она вовсе не швейцарка, а шведка! И превосходно понимала все, о чем мы, совершенно об этом не подозревавшие, говорили друг с другом. Но она просила нас не волноваться, уверяя, что мы ни разу не сказали о ней ничего обидного! Вот семья Эгге — другое дело. У них определенно рыльце было в пушку, однажды они по какому-то поводу намекали, будто она любовница месье Марселлина. Что, разумеется, было неправдой.