Спустя вечность - [16]

В дни моего детства в еженедельном журнале для дома — «Йеммет», печатались так называемые «волшебные ноты». По этой системе каждый человек мог научиться играть на фортепиано. Отец вырезал эти страницы, если не ошибаюсь, это были в основном рубрики с буквами. Некоторое время он изучал их, в первую очередь ради нас с братом, ибо наши занятия шли не слишком успешно. Что касается его самого, он не питал никаких иллюзий и, думаю, к лучшему — у него были свои «волшебные ноты».

Но мы с мамой ездили в Гримстад к фрёкен Ине Йоргенсен, которая давала уроки игры на фортепиано. Мама преуспела больше нас, у нее уже была некоторая подготовка — она занималась музыкой в детстве. Тогда же в магазине «Трио» в Гримстаде она купила гитару. Мы часто покупали там разные вещи, потому что его хозяин Симонсен торговал всеми товарами, необходимыми для дома, за исключением продуктов. Поупражнявшись в игре на гитаре, мама вскоре уже могла аккомпанировать нам некоторые песенки. Не тогдашние шлягеры, разумеется, — с появлением на норвежкой эстраде Эрнста Ролфа появились и они — она играла нам мелодии и песенки, которые помнила с детства. У поэта-романтика Бернхарда Северина Ингеманна^{19} я нашел старое стихотворение и как будто услышал звонкий детский хор, который старательно выводил под незатейливый аккомпанемент мамы в нашей детской в Нёрхолме:

Мир опустился над страной,

Усадьбы крепко спят,

Лишь звезды сонные с луной

О чем-то говорят.

Отец очень высоко ценил Ингеманна. Своим глухим голосом он скандировал его отточенные стихи «Прекрасна Земля»^{20}. Это была дань уважения мастера своему давно умершему коллеге — Времена придут, времена уйдут… Мудро сказано.

Отец с мамой часто говорил о лирических стихах, потому что молодые, тогда еще только начинающие поэты Улаф Булль, Вильденвей, Альф Ларсен и другие, присылали ему свои сборники, отец благодарил за них и даже щедро одаривал молодых коллег, нуждавшихся в деньгах. Однако в статьях и речах, нисколько не умоляя заслуг молодых поэтов, он всегда возвращался к Бьёрнсону^{21} — «нашему величайшему лирику и величайшей личности». Кстати, когда профессор Габриель Лангфельдт в психиатрической клинике спросил, кем он восхищался больше всего, он ответил: «Бьёрнсоном, разумеется, и покончим с этим!»

В старом картофельном погребе под главным зданием Нёрхолма я увидел знакомые записи: имена и даты начала XX века, написанные карандашом на внутренней стороне двери и дверного косяка. Я обратил на них внимание еще в детстве и часто думал, что тоже мог бы начертать здесь свое имя для потомков! Но у меня вечно не оказывалось с собой карандаша, и потому из моей затеи ничего не вышло. Сегодня мне по-прежнему неизвестны эти имена, хотя даты не такие уж и старые и я мог бы знать людей, которые работали в этом темном погребе.

Но вот я нашел имя, почти уничтоженное плесенью и сыростью — Эдвин. Фамилия отсутствовала. Кто был этот Эдвин?..

Должно быть, это тот, кто когда-то владел соседней с нами усадьбой, она называлась Малой — Лиллеёйгарн в противоположность Большой — Стуреёйгарн, находившейся далеко от нас. Эдвин был худощавый, добрый и симпатичный человек, его дети были наши с Арилдом ровесники. Я часто играл с его старшим сыном и однажды стал свидетелем небольшой драмы, которая на некоторое время взволновала всех в нашем приходе.

Трудно поверить, что тот Эдвин, какого я помню, оказался героем столь драматического события. О его прошлом мне ничего неизвестно, он был вполне здоровый и уравновешенный человек, но я хорошо запомнил первое замеченное мною проявление чего-то нездорового. Однажды мы мирно разговаривали с его сыном. Неожиданно он выбежал из дровяного сарая и плеснул мне в лицо из ведра грязную воду. После чего громко захохотал, он просто весь трясся от смеха. Я не знал, как мне отнестись к этому неожиданному нападению и, разозлившись от обиды, побежал домой. Он кричал мне вслед: «Беги, беги, ябедничай!»

Странно устроен мир, всего за несколько дней до этого он спросил меня:

— Куда ты хочешь, на небеса или на вишню? — Рядом стояла вишня, усыпанная зрелыми плодами, и я, разумеется выбрал ее.

Дело было осенью, листья на вишнях Эдвина покраснели, и ягоды были уже собраны. И вот однажды к нам в Нёрхолм прибежала его жена Ракель. Она держала на руках младшую девочку, которой было всего несколько месяцев, и тяжело дышала.

Эта картина так и стоит у меня перед глазами, словно все это случилось вчера. Жена Эдвина позвала маму, пока она рассказывала, что произошло, ее усадили на стул. Ей удалось спасти ребенка, Эдвин уже положил девочку на колоду для рубки дров, топор был у него наготове. Мы с мамой тут же бросились к дому наших управляющих — это были двое датчан, Боргбьерг и Сёренсен, они как раз собирались обедать, но вместе с нами побежали к Эдвину, впереди датчане, а за ними — я, дрожа от страха и в то же время сгорая от любопытства. Хозяйство Эдвина находилось в нескольких сотнях метрах от нас. Ракель с дочкой осталась у нас дома.

Эдвин увидел, что мы бежим к нему. Он припустил по дороге, вниз по склону, к озеру.

— Живым я вам не дамся! — кричал он, вбегая в воду. Сперва он бежал, потом пошел тише, вода была холодная. Наконец он остановился. Там датчане его схватили и вывели на берег.