Спустя вечность - [115]

Прошу читателей понять, как сильно меня все это волнует, и в автобиографической книге вроде этой я должен предоставить ей слово именно в то время, которое во многих отношениях стало межой для меня и моих близких.

«Тюрьма в Арендале, 21.1.46.

Мой дорогой Туре!

На этот раз открытка отправится к тебе, мыслями-то я с тобой каждый день. Мне кажется, Тюлле[59] очень похудела и вид у нее такой робкий, как она все это воспринимает? Ты тоже очень похудел, принимаешь ли ты рыбий жир? Эллинор звонила перед Рождеством, она сломала ногу, мне передал охранник. Не знаю, как она там? От папы ничего не слышно. Известно ли что-нибудь тебе? Как ты справляешься со всем? Напиши об этом! Будь добр, поблагодари Ию[60] за привет, я недавно получила от них открытку. Кроме того, сердечно поблагодари Андреа Андерсен… Арилда я больше не вижу, он находится в другом здании, но у него все в порядке. Если увидишь тетю Сигрид и тетю Ингеборг, передай им привет.

Мама».

«Тюрьма в Арендале, 16.2.46.

Любимый мой Туре!

Спасибо за поздравление от вас всех ко дню матери! Теперь я сижу здесь „одна“, Арилд, как ты, наверное, знаешь, уже дома, слышал ли ты что-нибудь о нем? Что вообще нового? Я совершенно ничего не знаю, и даже когда будет слушаться мое дело. Говорил ли ты с папой до того, как он уехал? Нельзя ли поговорить с профессором Лангфельдтом об Эллинор? Ее болезнь приводит меня в отчаяние. Все время думаю о вас всех и надеюсь, что вы не теряете мужества. Вам хуже, чем мне, я здесь живу без горя и забот. Грустит ли Тюлле? Я ей вяжу джемпер из белой шерсти, которую мне прислали. Надеюсь связать и для Лейфа. Хотела связать еще один — тебе к 6 марта, но нет шерсти. Если я не поздравила тебя раньше, то поздравляю сейчас, всего тебе хорошего, дорогой, милый Туре. Не забудь передать привет от меня Сесилии и ее мужу. Я думаю обо всех…»

«Август 1946 (без даты).

…Как видишь, все-таки это правильно, что я пессимистка! Но даже я не ждала такого долгого срока — три года — и такого большого денежного штрафа. Ведь это означает, что придется продавать все, если папа получит такой же приговор, в чем я не сомневаюсь.

Впрочем, когда я выйду отсюда через два-три года, мне кажется, что от всей Норвегии уже и мокрого места не останется, так что мне все безразлично. Но я надеялась еще до того времени оказаться в других краях — и это, похоже, можно осуществить, хоть и не так, как предполагалось раньше. Следующую войну в Норвегии я не переживу. Надеюсь, ты скоро освободишься, и должен постараться спасти себя и свою семью от надвигающегося ужаса».

После того как мама отсидела свой срок в Бредтвейте, она жила большую часть времени у меня в Хёне. Свои предположения, что она не навсегда отлучена от своего дома в Нёрхолме, я держал при себе, опасаясь, что ее возвращение произойдет не так скоро. Мы оба, каждый по своему, были выбиты из той жизни, которую вели до сих пор, и оба должны были найти новую дорогу. У нас был только один путь. Я, со своей стороны, как уже говорил, написал небольшую книгу об отце. Это было до войны, и книга вышла в Германии. Другими словами, материал был у меня под рукой. А как долго мама вынашивала мысль о своей книге, я не знаю, но ясно, что их совместная жизнь с отцом всегда жила в ее душе. Мы говорили об этом, и мне хотелось получить сведения об определенном времени и определенной среде, которые, по моему мнению, могла дать только она. Из Копенгагена, где она одно время жила у Сесилии и ее мужа, я получил от нее письмо. Я воспринял его прежде всего как освобождение от воспоминаний, которые она с горечью таила в себе и которые в трудную минуту оказались подходящей почвой для злополучных расспросов профессора Лангфельдта:

«…Я думаю о твоей просьбе написать что-нибудь, что ты мог бы использовать для своей книги. Но дело в том, что сразу же после нашего знакомства папа запер меня в комнате у одной старой дамы, — она сдавала комнаты внаем — и вообще запретил мне видеться с кем бы то ни было, даже с моей семьей. Сам он жил в мансарде у Ханно и работал над „Розой“ — его душа не могла обрести покоя, до тех пор пока я не оказалась в полной изоляции от людей. Так что лишь в первые месяцы нашего знакомства мы бывали вместе в городе, но виделись только с его друзьями: Сигурдом Бёдкером, Кристоффером Рандерсом и др. Он заставил меня написать моим друзьям и подругам по театру, что я отказываюсь от дальнейшего общения с ними, кроме того он заставил меня отдать двум подругам все мои красивые платья — вроде бы потому, чтобы ничто не напоминало мне о театре. Но он просто хотел, чтобы у меня не осталось ни одной вещи, в которой я могла бы выйти в город. У меня была пара старомодных туфель без каблуков, поэтому он был уверен, что в них я не убегу, чтобы встретиться со старыми друзьями, пока он сидит и пишет. Папа сделал меня полностью зависимой, мне пришлось так много вытерпеть, не имея ни малейшей возможности уехать от него и стать самостоятельной. Но все это едва ли интересно для твоей книги! Потом, когда мы поженились, он уезжал в провинцию и уже не обращал на меня никакого внимания, болтаюсь ли я где-нибудь или сижу в одиночестве в своей комнате, пока он пишет и пишет и ночью и днем. Так было в Докке летом 1909 года и в Суллиене зимой того же года. Мне не разрешалось разговаривать ни с мужчинами, ни с женщинами, особенно с первыми, зато разрешалось шить, читать и гулять в одиночестве. Он терпеть не мог, когда я получала письма даже от своих родителей. Потом, осенью 1910 года, мы приехали в Эльверум и жили в маленьком домике одни, там я тоже не имела права общаться ни с одной живой душой, хотя я там родилась, но мне хотя бы пришлось вести хозяйство и было уже не так одиноко и скучно, как раньше. Потом, весной 1911 года, мы уехали в Хамарёй. У него там было много друзей детства, и я была обязана не допускать их до него. Только Георг Ульсен, ленсман Бюгге, пастор Николаисен и д-р Хансен могли посещать наш дом, главным образом потому, что нам нужны были крестные отцы для наших будущих детей…»