Спустя вечность - [111]

— Ты себе не представляешь… здесь настоящий ад!

Дальше последовали какие-то бессвязные слова, и я понял, что он не в силах собраться с мыслями, чтобы подробнее рассказать об этом, уж очень он боялся, что кто-нибудь услышит его характерный для глухих громкий голос.

Через неделю, когда мы ехали на автомобиле через город, Гиерлёфф пытался его подбодрить, показывал на знакомые дома, на улицу Карла Юхана, на ратушу. Мы подъехали к пристани у крепости Акерсхюс, откуда отходил наш пароход. Гиерлёфф с отцом первые поднялись на борт, я шел следом с чемоданом отца. Нашу поездку в Арендал и как мы плыли на пароходе Гиерлёфф описал в своей небольшой книжке «Собственный голос Кнута Гамсуна»^{131}. О том, что позднее из-за бескомпромиссности отца, не позволившего кое-что вычеркнуть из книги «На заросших тропинках», между друзьями произошел разрыв, никто не жалеет больше, чем я. Гиерлёфф бескорыстно и великодушно поддерживал отца все эти годы, когда старые знакомые отвернулись от него. Он долго был другом отца. И Мунка. Этот человек умел находить общий язык с гениями. Гиерлёфф потерял доверие отца, а этого не произошло бы, если бы он проявил выдержку и не стал вмешиваться в ту область, в которой отец привык царить безраздельно. Спор шел вот о чем: должна ли в книге отца упоминаться фамилия главного врача Психиатрической клиники профессора Лангфельдта или только его должность? Часть сильных выражений отец все-таки вычеркнул, но фамилия профессора, по его мнению, должна была навечно сохраниться в его книге. Он проигнорировал угрозу, что на него подадут в суд за клевету (такая попытка ни к чему не привела), и просил избавить его от вмешательства Гиерлёффа.

Отца снова отправили в дом для престарелых в Ланнвик, и он получил ту же комнату, которая была у него до того, как его забрали на «судебно-медицинское обследование». Он вернулся в дом для стариков и особо это подчеркивал. Не в дом для престарелых, как говорят теперь. Престарелых может быть много, но не все из них старики. Это название введено каким-то официальным учреждением, и, как все другие «языковые находки», оно ошибочно — не что иное, как доброжелательное иносказание, означающее, что человек просто стар.

Я приведу выдержку из его письма того времени. Все его письма когда-нибудь будут изданы, поэтому я многие пока откладываю в сторону, чтобы следовать за ним именно в эти тяжелые годы, вплоть до того дня, когда он уже не мог разобрать собственного почерка.

«27.3.46.

Спасибо за письмо. Нет, я не вернулся в Нёрхолм, не понимаю, почему Гиерлёфф распускает такие небылицы. Моей ноги не было там с тех пор, как одиннадцать месяцев назад констебль увез меня оттуда. И я не собираюсь возвращаться туда до того, как Мальчик[58] и мама отбудут свой срок, я изгнан из собственного дома, подобно известному стряпчему Даниельсену из Гримстада. Но, похоже, я так и не дождусь возвращения.

Два дня назад я написал объяснительное письмо Гиерлёффу и прошу его переслать это письмо тебе. Я не в силах переписывать его дважды. Писать так трудно. Но ты должен будешь вернуть ему письмо, чтобы мне не писать снова. Оно может нам понадобиться…

По-моему, мне стало немного лучше в последние дни, правда речь идет не о том, чтобы „писать“, для этого я не гожусь. Я не могу даже просмотреть бумаги, после того как их все перемешали в этом заведении…»

«21.5.46.

Дорогой Туре,

Когда мама была у профессора и ты встретился с ней на Западном вокзале, она сказала тебе, будто ничего не сказала? И ты должен мне это передать?

Я, со своей стороны, не сказал профессору ни слова, поэтому так нелепо, что он вызвал и расспросил ее.

Я мало написал сегодня, но ведь я уже старый человек.

Папа».

В доме для стариков он имел возможность читать газеты. Он прислал мне вырезку из «Дагбладет», в которой было напечатано интервью со шведским живописцем Исааком Грюневальдом, который приводит много очень точных замечаний о современной живописи. В том числе: «К художнику, который осмеливается написать чистую и хорошо одетую даму, относятся с подозрением».

Письмо, которое последовало за этим, говорит о многом. Отец понемногу приходил в себя.

«(Ланнвик, Дом для престарелых).
Вторник 28/5 46.

Дорогой Туре.

Оказывается, даже самому Грюнневальду надоела социальная живопись. Это вода на мою мельницу. Ты, Гиерлёфф и, может быть, кое-кто еще надеются, что со мною здесь произойдет чудо, но это нелепо, мне 87 лет, три месяца назад я был как желе, а теперь благодаря уходу могу сесть на толчок без посторонней помощи. Единственное, чем я занят, это попыткой вести жалкий Дневник, — немного рефлексий, немного стихов, немного правды, но я благодарен Богу, что еще способен на это… Большая часть того, что я писал в клинике, попала в эти ужасные „Наблюдения“, но, как я понимаю, не все. Мне бы получить остальное. Однако будь осторожен и не спеши с этим, ни ты, ни Гиерлёфф. Этот благословенный Гиерлёфф прислал мне ящик книг, которых хватит на мое время… Передай детям, что мне было приятно и весело смотреть на них.

Папа».

«19.7.46.

Не знаю, как долго я еще смогу пробыть здесь, на последнем заседании коммуны говорили и обо мне. Они недовольны, что я живу здесь, имею крышу над головой, пищу и „Дагбладет“. Намекали, что это слишком хорошо для меня. И это действительно хорошо. Я тут копошусь, пишу, немного читаю и не умираю. На этом последнем заседании коммуны уволили управляющую нашего дома для стариков. Она проработала здесь двадцать три года!