Спросите Фанни - [5]

Убедительного ответа она никогда не давала.

Что касается Джорджа, то он служил медбратом, а эта профессия предполагает дневную смену в четко определенные часы, и у него оставалось время на постоянные тренировки для участия в марафонских забегах. Джордж всегда отличался неуемным аппетитом и после двадцати лет сильно раздался вширь, поэтому изначально он занялся бегом, чтобы похудеть. Теперь, жилистый и подтянутый для своих 160 сантиметров роста, он бегал примерно по шесть марафонов в год. В спорте нет ничего плохого. Но Джордж работал в отделении реанимации, и Мюррей переживал, что сын слишком часто сталкивается со смертью. Несколько раз в неделю ему приходится накрывать простыней тело очередного покойника, а это, должно быть, тяжело, ведь мальчик он чувствительный. Поневоле забеспокоишься.

Однако больше всего Мюррея тревожила Лиззи. Она всегда была порывистой, склонной к всплескам эмоций и драматизации. В шесть лет она решила побрить свою Барби и безумно разозлилась, когда поняла, что волосы у куклы не отрастут. В десять она послала учительницу на хер. Учась в колледже, сбежала на зиму в Мексику, а вот теперь намеревается бросить стабильную работу и отправиться жить в Гималаи!

В такие времена Мюррей особенно жалел, что рядом нет жены — уж она-то сумела бы остудить пыл Лиззи. Взгляд его упал на фотографию в латунной рамке на секретере: тридцатипятилетняя Лиллиан в бледно-желтом сарафане сидела в плетеном кресле и призывно смотрела в объектив, держа длинными изящными пальцами сигарету. Лиззи стала так похожа на нее! Хотя у дочери были каштановые кудрявые волосы, а у матери пепельно-русые и прямые, но Лиззи унаследовала материнские голубые глаза и тонкие губы, уголки которых смотрели вверх, даже когда она злилась. Лиллиан наверняка убедила бы Лиззи выкинуть блажь из головы. Насколько помнил Мюррей, она всегда умела заставить детей слушаться. Но Лиллиан нет в живых уже тридцать два года, так что теперь вся надежда на Рут.

Мюррей размышлял, как устроить, чтобы дочери оказались во время выходных наедине, когда услышал, что во дворе остановилась машина. Наконец-то приехала Лиззи. Он поспешно встал с кровати и заправил ее. (Он гордился своей аккуратностью: неубранная постель говорит о немощи, о том, что здесь спит старик, который махнул на себя рукой. А потом того и гляди дом пропахнет мочой, и Рут первая это заметит.)

Спустившись в кухню, Мюррей выглянул из окна и увидел, как расхристанная Лиззи вылезает из машины с коробкой выпечки в одной руке и упаковкой из шести бутылок пива в другой. Дочь была в широких шароварах, которые, по мнению Мюррея, ничуть ее не украшали.

— Рановато для пива, ты так не считаешь? — спросил он, открывая перед ней дверь кухни.

— Это как посмотреть, — возразила Лиззи, решительно входя в дом.

— Ну где тебя носит? — воскликнул Джордж. — Мы проголодались как звери.

Лиззи поставила коробку с кексом на стол и открыла бутылку пива.

— С ума сойти, — проворчала Рут. — А ведь еще только половина одиннадцатого.

— Утречко выдалось еще то, — объяснила Лиззи. — Так что не хлопай крыльями.

— Что, какой-нибудь студент расстроился из-за оценки? — поинтересовался Джордж.

— Нет, — ответила Лиззи. — Я разругалась с Гэвином.

— Жаль это слышать, — произнес Мюррей, а сам подумал: «Ну слава богу».

— Сильно разругалась? — спросила Рут.

— Не то слово.

— Вплоть до того, что вы разбежались?

— Вплоть до того, что он оказался в больнице, — пояснила Лиззи.

Глава 2 Пора!

Сразу посыпалось столько вопросов — что случилось, сильно ли Гэвин пострадал, почему угодил в больницу и (от Джорджа) не пытался ли он первым ее ударить, — что Лиззи захотелось выскочить из дома, сесть в машину и укатить прочь. Куда угодно, лишь бы избежать группового допроса с пристрастием.

С другой стороны, а чего она ждала? Что они просто сядут и скажут: «Да уж, хреново, ну так и что у нас там на обед?» Разве можно винить родных, что они хотят знать все подробности и о ссоре, и о том, как Гэвин оказался в больнице?

Главное — не забывать дышать.

Лиззи одним глотком осушила полбутылки пива, но потом, под пристальным взглядом Рут, взяла себя в руки.

— Расскажи все по порядку, — попросил Мюррей.

— Ну вот, значит. Неделю назад мы с Гэвином решили расстаться, — начала она. — Я не говорила об этом, потому что… да просто не говорила, и всё.

Джордж тронул ее за плечо:

— Наверное, трудно было?

Лиззи движением плеча скинула его руку. Сейчас она не нуждалась в пресловутой способности Джорджа к сопереживанию.

— Не особо, — ответила она. — Жаль только, что он бросил мамину поваренную книгу в раковину с грязной водой. Потому что…

— Подожди. Какую книгу? — уточнила Рут.

Неожиданный поворот.

— Фанни Фармер.

Рут сдавленно пискнула.

— Он покойник, — ровным голосом заявил Джордж.

Причина столь острой и единодушной реакции на вроде бы вполне житейское событие состояла в том, что упомянутая «Поваренная книга Бостонской кулинарной школы» Фанни Фармер являлась главной опорой Лиллиан в семейной жизни; поля пестрели заметками, сделанными рукой матери, чей почерк с годами менялся от аккуратных приземистых буковок молодой старательной хозяйки до неровных завитушек и петелек изможденной женщины, которой нужно кормить четырех детей. Многие записи излагали упрощенный способ приготовления, например: «Можно взять консервированный грибной суп» или «Заменить готовой смесью для оладий». Но там были не только комментарии по поводу приготовления блюд; Лиллиан также набрасывала на полях идеи для рассказов, которые приходили ей в голову на кухне. «Люси / яичный салат / мать / ф. я.» — такие примечания ничего не говорили детям, но много значили для их матери, опасавшейся забыть свежую мысль к тому времени, когда удастся сесть за пишущую машинку в гостевой комнате на чердаке. Рассказы Лиллиан не сохранились — они давно куда-то пропали, — и потому эта книга, испещренная заметками, стала семейным памятным альбомом, драгоценным наследством, гораздо более дорогим, чем обручальное кольцо с бриллиантом или нитка жемчуга. (Особенно для Рут: она проявляла особую сентиментальность по отношению к памяти матери.) Со временем дети договорились о совместном владении книгой: каждый брал ее на год и потом передавал следующему.