Справедливость - [48]

Колосова и Телегин склонили головы.

— Что, не нравится? Тоже воюйте, — заключил Солнцев.

Телегин взъерепенился.

— Ты это что на нас взъелся, что?

— Да уж замолчи! — Колосова подала руку Солнцеву и, сердито оборвав Телегина, сказала: — Пойдем.

Колосова и Телегин в молодежном кафе выпили крепкого чая и отправились писать письмо в редакцию «Литература». Письмо было уже написано и отправлено, а из памяти все не уходил разговор с Солнцевым. Колосова проворчала:

— Ты чего меня подбил идти к Солнцеву?

— А ты?

Колосова вспоминала, подбивала она или нет Телегина идти к Солнцеву.

Телегин взял со стола книгу и механически перелистывал страницы.

— Ты поняла, о чем шла речь?

Настойчиво зазвонил телефон. Колосова подняла трубку.

— Не можете потише звонить… Что?! — выкрикнула она.

Телегин ее спрашивал, она пыталась что-то сказать и не могла.

— Что случилось?

Колосова обеими ладонями стирала слезы.

— Застрелился.

— Кто?

— Сверстников.

Телегин остолбенел.

4

В этот день Сергей Сверстников после завтрака пошел гулять в лес: до отъезда на работу оставался еще час. Ноги тонули в опавших листьях. «Скоро надо с дачи возвращаться в Москву», — подумал он. Сверстников остановился перед кленом. «Напропалую горит». Ветер неистово рвал листья, они плыли миг, другой, порывисто взмывая вверх и оттуда падая вниз. Сверстников поймал один лист, словно жар-птицу. «Сохраню, ты еще будешь жить. Жить?»

Листья падают на землю, гонимые ветром, резко скачут по дороге и шуршат. С просеки на дорогу гнедая кобыла вытянула телегу, нагруженную валежником. Колеса обволоклись желтыми, красными, рыжими, черными листьями. На ухабах колеса тоненько скрипят, и кажется, будто это стонут листья.

А умирают ли листья? Нет, не умирают, а перевоплощаются, смешиваются с землей и зачинают новую жизнь. «Приду весной на эту поляну и услышу шорох. Увижу, как поднимается подснежник, вгрызаясь в пористый снег… Это будет первый взгляд осеннего листа в новую жизнь, первая улыбка проснувшейся полянки. А потом и другие листочки дадут себя знать — появится стайка незабудок и будет играть любовь».

Сверстников ворошит ногами листья. У самых его ног выскочила зазевавшаяся мышь и тут же утонула в разноцветном ворохе.

А вот стоит совсем голая липа-сирота — все листочки уже опали, будто покинули дети мать. «Тук-тук-тук». Дятел стучит в ствол, сообщает липе: «Не горюй, в беде не оставлю».

Листья падают и падают, ветер гонит их, они несутся вдоль дорожки, шуршат и шуршат…

На работу ехал на машине. За всю дорогу Сергей Сверстников не сказал ни одного слова шоферу — на сердце было тревожно… Начинали складываться строки нового стихотворения:

Товарищ ветер,

Ныне слишком рано ты

Шумишь под сенью лиственных хором.

В редакции, только сел за стол, позвал Курочкин. Он встретил Сверстникова у двери, обнял и доверительно сказал:

— Особенно не волнуйся, бюро завтра будет, проработаем тебя. Поговорим, поговорим, какое-то решение примем — и дело с концом. Не волнуйся, ты ведь сильный человек. Я это знаю, поймешь все правильно. Придется покритиковать, что сделаешь.

— Какое бюро?

— А… насчет Марьи Андреевны.

— Ты думаешь — я виновен? По-моему, теперь время другое.

Курочкин сморщился:

— Ты это зря — время, эпоха, народ… Это все очень высокопарно. Речь будет идти о тебе, о Марье Андреевне. Ну причем тут время, эпоха, народ!

— За что?

— Без дела-то вроде бы выговоров не выносят.

Под впечатлением этого разговора прошел весь день. Тягостное чувство, как ни старался, Сверстников отогнать не мог, работа не спорилась. Сверстников решил побродить по Москве. Уходя, он сказал Нелле:

— Я ушел. — Нелля услышала в его голосе грусть, в глазах увидела тревогу.

— Что-то случилось?

— Нет, все нормально, все в порядке.

Сверстников вышел на улицу, поежился. Ползли тучи, задевая крыши. Студеный ветер бросал в лицо горсти озябших капель. «Ну и погодка!»

Сверстников шел солдатским шагом, тяжело шлепал ботинками с толстенными подошвами по мутным лужам, брызги летели по сторонам. Встречные девушки осуждающе смотрели ему вслед, как захмелевшему мужику.

Сверстников переходил улицу, не осматриваясь.

— Куда ты, чертов сын? — перед ним с визгом остановилась «Волга». — В рай, что ли? Если туда, то пусть кто другой тебя везет, а не я…

— Не сердись… — проговорил Сверстников и побрел на Гоголевский бульвар.

Он остановился около памятника Гоголю. У подножия стояли свежие астры, белые и розовые, маленькие и большие, чем-то схожие и чем-то разные. Стоял Николай Васильевич Гоголь, всем-то довольный. Сверстников вспомнил другого Гоголя, который сидит и с грустью смотрит на огонь камина, пожирающий лист за листом его «Мертвые души», думает о письме Белинского. «Только этот Гоголь может понять и принять критику неистового Виссариона…» «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете!» Как он разговаривал, и с кем? С самим Гоголем!

Вспомнив гневные слова Белинского, обращенные к Николаю Васильевичу, Сверстников посмотрел на памятник и вслух проговорил:

— Нет, не этот, а тот настоящий Гоголь — думающий, страдающий. А есть еще третий, он, говорят, стоит в мастерской скульптора Терентьева. Какой он, тот, третий? Почему его не пустили на этот пьедестал, к этим живым астрам? Может быть, тот, третий, мчится на тройке?