Справедливость - [34]

Курочкин укоризненно посмотрел на Сверстникова.

— Все уже забыли Васильева.

— А справедливость?

— Да, кстати, — вспомнил Курочкин, — получено решение обкома партии и завтра публикуем. Статья «Откровенность» признана правильной.

В кабинет вошел редактор сельхозотдела газеты Гундобин. В это время Сверстников сказал:

— Нет, так не может быть. Мы восстановили справедливость там, в городе Широком, мы восстановим ее и здесь, в редакции «Новой эры». Партия этого требует.

Гундобин вдруг закричал, чем немало удивил Сверстникова:

— Что ты все кричишь — партия, партия? Что, мы хуже тебя? Что, мы не коммунисты, что ты нас все поучаешь?

Сверстников заметил одобрительный взгляд Курочкина, обращенный к Гундобину, сдерживая себя, проговорил:

— Кто вам позволил на меня кричать, товарищ Гундобин?

Гундобин остановиться уже не мог, губы его дрожали, руки тряслись, он срывался с баса на дискант, с дисканта на бас.

— Ты хочешь свои порядки в редакции установить. Привык в обкоме командовать.

Сверстников понимал, что поведение Гундобина пахнет провокацией. Понимал это и Курочкин, но он не вмешивался в пылкий разговор — решил предоставить событиям развиваться самим («Там сообразим, что дальше делать»).

— Я был доверенным лицом партии, секретарем обкома партии, а не секретарем обкома Сталина. Между прочим, в то время меня некоторые товарищи называли свидетелем их честности, верности и преданности перед партией. И я тогда на военной коллегии говорил о них, что они верные ленинцы. Этого требовала справедливость. Справедливость требует, чтобы и Васильев был огражден от произвола.

Гундобин нервно рвал лист бумаги. Он уже лет двадцать работает в газетах, и все в сельхозотделах, и уже поднаторел, как говорил Курочкин, в вопросах сельского хозяйства. Ему удавалось иногда ставить на страницах газеты крупные вопросы.

Его страсть — ловить новости на лету и делиться ими. Стоило поздороваться с кем-либо, как он уже спрашивал: «Ты слышал, говорят…» Мясистые его губы вышлепывали слова округлые, ребристые, плоские и колючие, из которых составлялась правда, полуправда и ложь. Очередную новость Гундобин заканчивал: «За что купил, за то и продаю». Так или иначе, Курочкин от него узнавал нередко совершенно точные новости.

Курочкин не раз предупреждал своего друга не говорить громко и не волноваться, но тот ничего с собой поделать не мог. Так и теперь он «взвинтился» и накричал на Сверстникова.

— К чему так горячо спорить? — Курочкин нашел нужным вмешаться в разговор. Как он угадывал, когда нужно подать реплику, когда вмешаться в спор, это трудно сказать, — он обладал чутьем птицы: она знает, куда и когда лететь. — Публикацией ответа обкома мы подтверждаем правильность выступления газеты. Васильев перейдет на другую работу. Прежнее решение редколлегии мы найдем несостоявшимся… Вопрос-то выеденного яйца не стоит.

Сверстников понял, что Курочкин на попятную не пойдет. Он хорошо знал, что Васильев испортил отношения с Курочкиным года два назад. На летучке очередной критик Гундобин вначале сказал, что его тронула глубиной и формой передовая статья, написанная Михаилом Федоровичем Курочкиным. Не вдаваясь в рассмотрение существа статьи, Гундобин добавил, что «она могла бы служить примером».

Васильев выступил вслед за Гундобиным и доказывал теоретическую несостоятельность некоторых положений статьи, сослался на небрежно написанные фразы. Васильев не ограничился рассмотрением только передовой статьи, он заявил: «У Михаила Федоровича нет морального права на редактирование газеты».

Курочкин вскочил со стула, закричал:

— Это безобразие! Анархизм! Подрыв авторитета руководства!

Главный редактор газеты Невский успокоил Курочкина.

— Мы сами с тобой подрываем свой авторитет, — сказал он. — Каждая моя ошибка не прибавляет, а уменьшает вес моего авторитета.

Слово «вес» кольнуло Курочкина, как иглой, он перед началом редакционного совещания громогласно произнес остроту: «Э-э, тот товарищ имел сто килограммов веса, не считая общественного».

Ошибки в статье были явными, но резкость Васильева тоже бросилась в глаза. Вот с тех пор и теплилась, а иногда и пламенела гласная и негласная война Курочкина с Васильевым.

К себе Сверстников пришел взволнованный. Нелля заметила на его лице красные пятна.

— Зайдите, Нелля.

— Я вас слушаю, — сказала она.

Сверстников не поднял головы, рассматривая оттиск полосы, лежавшей на столе.

— Где Васильев? — спросил он отрывисто.

— Я его не сторожу.

Сверстников поднял голову.

— Что вы сказали?

Нелля не изменила холодного выражения лица.

— Вот бумаги, читайте, они давно ждут вас. — Нелля положила на стол три папки. — Читайте, если потом будут вопросы, позвоните… — Нелля вышла из кабинета.

«Что-то произошло», — подумал Сверстников, тревога вселилась в его сердце, но он все же принялся разбирать почту.

Были письма, обращенные к нему. Из Румынии муж и жена просили принять слова признательности за радость, доставленную его стихами. Из Франции откликнулся художник — русский эмигрант, подаривший поэту, когда он там был, рисунок «Кактус». Сверстников позже написал стихи «Кактус». «Я прочитал ваши стихи «Кактус». Будто вы бросили меня в бушующее море, не нахожу я теперь покоя… Тянет на родину».