Справедливость - [25]

— Грустно, — сказал Сверстников. — Это ведь прощание с прошлым. У него была длинная жизнь и волнения… Он страдал и радовался… Он, наверно, любил. Его, наверно, любили.

И Вяткиной, смотревшей на эти развалины, на пса, на покинутые яблони, стало грустно. Она молчала, как и тот старик, подавленный разлукой с насиженным местом.

Здесь десятилетиями ютились в тени деревьев маленькие домишки, теперь на их месте высятся многоэтажные дома. Строители сохранили лишь деревья. Во время стройки некоторые яблони получили ранения, на них заботливая рука наложила цементные повязки. Весной по-прежнему цветут яблони и вишни, сирень и черемуха, но только их ветки больше не касаются ветхих стен бревенчатых приземистых домиков.

Сверстников прижал руку Вяткиной:

— Слышите?!

Из широких окон новых домов несся голос Огнивцева, вырывалась джазовая музыка, слышался смех.

— Вот и мой дом. — Валерия остановилась. — Зайдемте ко мне.

— Ненадолго, мне надо собраться, а завтра в путь.

— В этой берлоге я живу.

Уютная, чистая, светлая однокомнатная квартира с невысоким потолком обставлена во вкусе хозяйки. На столе разные безделушки. На стене висела в рамке картина: изломанные черты лица и спутанные волосы на голове, выпученные страдающие глаза, кричащий рот, безвольно опущенные бескровные руки.

— Это же противно! — воскликнул с возмущением Сверстников.

— Да, но настоящая, сермяжная правда жизни. А вам подай прилизанного, подкрашенного, сладенького… — Валерия не закончила фразы.

— Интерес к положительному герою иным кажется прилизыванием, лакировкой и людей и жизни. Но мне всегда думается, что противники социалистического реализма страдают патологией шершавого, гнетущего, бездушного. Главное, чем дорог мне положительный герой, — он мой вождь, он всегда впереди меня, зовет меня… Что будут делать нынешние нытики в коммунизме? Коммунизм — это радость труда, радость бытия. Выбить у меня из сердца, из головы оптимизм, отнять у меня веру в сегодня и завтра? Этого я вам не позволю. Не позволю, как не позволяют люди терзать их тела вшам и другим паразитам. Мы тоже критикуем наши недостатки, критикуем, но не черним нашего строя.

Валерия села на стул. Она в первый раз видела Сверстникова в гневе: движения четкие, глаза уже не теплые, а горячие, черты лица отчетливые. Она не соглашалась с ним, но она не могла и не хотела возражать, она слушала его, любовалась им.

— Вам все так улыбается, — сказала она.

— Без улыбки я жить не могу… Революция — это заряд оптимизма многим поколениям людей. Как было бы трудно, да, пожалуй, невозможно жить, если бы утром не всходило солнце. Я иногда задаю себе вопрос: кто вы, хулители доброго и поэты мрака? Черт возьми, да кому захочется продолжить жизнь, чтобы копаться в вашей грязи?

Сверстников остановился перед Вяткиной. Она встала со стула. Он вспомнил, что многие годы ее прошли в США, и с жалостью сказал:

— Как вас искалечил капитализм, такую милую, интересную женщину!

— Не надо жалеть! — прошептала Валерия и закрыла ладонями лицо.

Сверстников стоял растерянный, беспомощный. А Валерия плакала. Он обнял ее.

— Не плачьте, не надо… Ну успокойтесь, — нежно говорил он и гладил ее голову.

Она перестала плакать, большие голубые ее глаза смотрели на него доверчиво и преданно. Сверстников не знал, что делать, собирался отстранить ее, но боялся нового взрыва истерии.

Успокоившись, Вяткина неожиданно для себя сказала:

— Сергей Константинович, вас ждет неприятность.

— Какая?

— Курочкин внес предложение освободить вас от работы заместителя главного редактора.

— Он мне ничего не говорил.

Вяткина нахмурилась.

— Прошу вас, не выдавайте меня…

Сверстников не верил новости — три часа назад Курочкин напутствовал его: «Очень-то не задерживайся, одному тяжело. Посмотри — и айда обратно». Курочкин жал руку и приветливо улыбался.

4

На следующий день после отъезда Сверстникова Васильев зашел в приемную Курочкина. Тот был занят, и Васильеву около часа пришлось ждать. Николай стал волноваться и попросил секретаршу переговорить с Курочкиным. Она пошла доложить о Васильеве и через несколько минут вернулась:

— Он вас принимать не станет, у него нет к вам вопросов.

— То есть как так п-принимать не б-будет?

— Вот так, как я вам сказала.

В самом деле, все так просто: «Вас принимать Курочкин не будет и извольте уходить куда вам вздумается».

— Он еще сказал, — вспомнила секретарша, — что вас ждут на новой работе.

Зазвонил один телефон, другой. Секретарша интересовалась, кто спрашивает, и вежливо сообщала: «Его сейчас нет, позвоните позднее». Наконец чья-то фамилия в телефонной трубке прозвучала авторитетно, и секретарша соединила звонившего с Курочкиным.

— Как же вам не стыдно сообщать, что Курочкина нет, когда он сидит в кабинете?

— Вас принимать не будут! — отрезала она.

Васильев вышел в коридор, ему не хотелось больше быть свидетелем обмана жаждавших переговорить с товарищем Курочкиным. Неужели он, Васильев, раньше этого не видел? Нет, видел, но его тогда это не тревожило. Васильев, размышляя, дошел до лестничной клетки, вспомнил командировку в Ереван. Два электровоза втащили поезд на Сурамский перевал, он выглянул в окно и выставил вперед руку. «Смотрите, товарищ, — сказал Васильев соседу по купе, — отсюда до неба рукой подать, а вы говорите, что правильно жить трудно. Всего мы можем добиться, если захотим». Сосед ответил: «До правды, товарищ, далеко. Приходится поступаться принципиальностью, если не хочешь нажить себе хлопот». Васильев горячо запротестовал: «Нет, ни в коем случае нельзя поступаться принципиальностью. Беспринципность плодит новую беспринципность, а за этим падение. Быть только принципиальным. Правда в наших руках!» — «Не спорю, и мне противна беспринципность, но я повременю быть принципиальным». Васильев не мог понять соседа: «Понимаете ли вы, что делаете? Принципиальность — это крепость, защищающая нас от враждебной идеологии. Беспринципность — это брешь в крепости…»