Справедливость - [26]

Вспомнив этот разговор, Николай решительно открыл дверь в приемную, двумя шагами пересек ее и ворвался в кабинет Курочкина. Он успел услышать испуганный шепот секретарши: «Куда вы?!»

— Что вам нужно? — холодно спросил Курочкин.

— Почему вы отказываете мне в разговоре, почему отказываете в разговоре тем, кто вам звонил по телефону? — возмущенно допрашивал Васильев Курочкина.

Курочкин был спокоен.

— У меня к вам вопросов нет, оставьте кабинет, — сказал он.

Васильев засмеялся.

— Нет, я с вами п-поговорю. Вы з-злоупотребляете властью. Люди звонят к вам — значит, вы нужны им и обязаны с ними разговаривать. Не можете сейчас — назначьте другое время, не мучьте людей. Не народ для вас, а вы для народа.

Курочкин окинул Васильева презрительным взглядом:

— Уж не думаешь ли ты воспитывать меня?

— По крайней мере безразличным к вашему поведению не могу оставаться, вы занимаете большое общественное положение и можете много вреда принести своими необдуманными и неверными действиями.

— Не вы мне власть вручали, не вам и судить о моих действиях.

— Верно, не я вам вручал власть. Но только ваш ум, ваш талант, ваша энергия меня могут убедить, что эта власть вам принадлежит не случайно.

Курочкин побагровел и закричал:

— Вон из кабинета!

На крик вбежала испуганная секретарша. Васильев сидел и спокойно говорил:

— Я еще хочу вас спросить, товарищ Курочкин: скажите, для вас положение Программы КПСС о том, что человек человеку друг, товарищ, брат, ничего не значащая фраза? Или, может быть, вы полагаете, что это просто декларация партии? Вы ко мне отнеслись, как товарищ, как брат, как друг? Отвечайте!

Но Курочкин отвечать не мог, он вскочил из-за стола и выбежал из кабинета. Васильеву тоже ничего не оставалось, как уйти.

— Товарищ Васильев, — сказала укоризненно секретарша, — разве можно так расстраивать Михаила Федоровича, он человек больной.

Васильев написал заявление и передал в партбюро, просил вмешаться в его взаимоотношения с Курочкиным.

Михаил Федорович Курочкин возвратился в кабинет, сел в кресло за стол, но даже не взглянул на ворох гранок, был весь поглощен думой. «Ишь ты, чего делается, как Васильев-то разошелся. Гидра демократии подняла голову». Из этого состояния его вывел телефонный звонок.

— Васильев у нас не работает, — отвечал Курочкин. — Подвел нашу газету. Чем он привлек твое внимание? Статью для вас написал? О чем? Можно ли его печатать? Как тебе сказать? Сам знаешь, у нас, журналистов, есть этические нормы. Не мы с тобой их устанавливали, они выработаны жизнью… В этом весь вопрос: имеет ли он моральное право выступать в печати? — Положив трубку телефона, Курочкин снова погрузился в размышления. «Я Васильеву отвечу на все вопросы».

Михаил Федорович перечитал гранки, кое-где на широких полях поставил вопросы, еле видимые глазом таинственные птички, а на самом верху, над заголовком, — «К». Это «К» качалось то в одну, то в другую сторону, и лишь на гранках, запечатлевших постановление Совета Министров СССР, было выведено крупно и четко, а под ней ясно было написано: «Хорошо ли считано с восковками ТАСС?»

Часы показали, что пора кончать рабочий день. «Волга» за тридцать минут докатила его до дачи. Вместе с женой они поужинали и пошли бродить по лесу. Ноги по колено тонули в траве, птицы пели и пели, точно наперебой хотели доставить радость. Курочкин снял рубаху и, предоставив бархатному ветерку поработать над своим телом, останавливался, глубоко вдыхал воздух.

«И чего человеку еще надо? — думал он о Васильеве. — Зарплата на двадцать рублей больше, чем он получал в редакции «Новой эры». Должность, пожалуй, такая же — претензий не может быть. Персональной машины у него не было и не будет. Тут он ничего не потерял и не приобрел. Дачи мы ему не давали, там тоже не дадут. Обижаться не на что. Чего же человек хочет? Есть такие натуры — любят склочничать. Склочник и есть. Я бы, не задумываясь, ушел из редакции, сказал бы только: «Наше вам с почтением». А он… Он еще упирается, не идет».

Жена обратила внимание на то, как, сняв шляпу, поклонившись до травы, Курочкин элегантно расшаркался.

— Чего это ты?

— Да вот, обскользнулся, — ответил Михаил Федорович.

Они шли молча. Жена не хотела нарушать то ли покоя, то ли глубокого раздумья своего мужа. И лишь на обратном пути, когда пролезли в дыру дачного забора, проделанную мальчишками, она спросила:

— Как себя чувствует Невский?

До Михаила Федоровича не сразу дошел ее вопрос.

— Невский? — Курочкин уверенно шел впереди жены по широкой аллее дачного сада. — Теперь от него нечего ждать — развалина.

Михаил Федорович остановился и посмотрел вниз на купающихся в мелкой речушке: «Охота ползать на брюхе по гальке!»

— Невский много хорошего нам сделал, — сказала жена.

Курочкин вспомнил, как пришел к Невскому, когда тот уже устроил его своим заместителем, и сказал: «Жена просила передать тебе: до конца жизни не забудем благородного твоего дела». Потом добавил: «Считай, что я лично преданный тебе человек». Вспомнилось Курочкину сейчас и то, как он, прочитав полосу газеты, подчеркнул красным карандашом ошибку, положил полосу в ящик и ушел домой спать.