Справедливость - [17]
Курочкин думал: «Дело не в этом, не ясен этот принцип. Может, выдумали его, а у меня должна голова болеть. Ты начнешь этим принципом щеголять, тот же читатель, глядь, тебе и скажет: «Это, брат, пережиток». И так можешь влипнуть, и по-другому можешь влипнуть».
— Мы молчим, и все тут. Кто же может придраться?
— Говорю тебе, придираются.
— А криминала нет.
— И Сверстников придирается.
Вяткина шла домой расстроенная. Она злилась на Сверстникова, злилась на себя за то, что не удержалась и кое-что приврала Курочкину. Она знала, что Курочкин ее не выдаст, но сама себя терзала: «Это же клевета… Как это все у меня сорвалось с языка?»
Разговор со Сверстниковым был, конечно, неприятным. Шла Вяткина к нему с хорошим чувством, а он встретил ее сердито, она раздумала сказать ему что-то доброе — будто сквозняком выдуло все тепло из сердца.
— Значит, воюете? — спросил Сверстников.
Вяткина покосилась на него.
— Скажите мне откровенно: почему вы питаете любовь к одной части поэтов и отвергаете других, почему у вас вызывают восхищение одни писатели и отчуждение другие?
На лице Вяткиной появилось недоумение.
— Разве я дала вам повод задавать такие вопросы?
— А статья «Творчество молодых»?
— Что же там особенного?
— Подбор фамилий вас не удивляет? — Сверстников смотрел в глаза Валерии Вяткиной, она их не отводила.
— Автор вправе говорить об одних, умалчивать о других. — Вяткина исподлобья смотрела на него, как бы спрашивала: «Что вы скажете на это?»
— Верно, все это верно, но почему вы умалчиваете о поэтах, чье творчество имеет большое гражданское звучание?
Вяткина вспыхнула:
— Это уже политическое обвинение. Вы не имеете права так со мной разговаривать!
Сверстников не вскипел, как она ожидала.
— Я прочел все, что вы писали, что писали ваши друзья. Болезнь тоже может быть благом, нашлось время для этого. Почему вы боитесь упоминать в статьях социалистический реализм?
«Разговор принимает острый оборот», — подумала Вяткина, но нашлась, что ответить.
— Разве так обязательно об этом говорить? А если нет повода для такого разговора?
Сверстников понял Вяткину.
— Я хочу, чтобы вы твердо проводили партийную линию.
— Вы навязываете мне свои мысли, парализуете мою волю.
— Я толкую мысли партии.
— Ну уж, это слишком! Вы самонадеянно берете на себя роль толкователя мыслей партии, — выпалила Вяткина и хлопнула дверью так, что стекла в окнах зазвенели.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сверстников случайно узнал, что Нелле исполняется двадцать пять лет. Позвонила ее подруга Катя, а Нелли не было на месте, ушла в библиотеку, телефонную трубку поднял Сверстников.
— Нелли нет, — ответил он.
— Как жаль, — сказала Катя. — Я вас прошу передать ей поздравление с днем рождения, сама не смогу, уезжаю.
— Сколько же ей стукнуло? — спросил Сверстников.
— Уже много, старушка. Четверть века завтра будет, — ответила Катя.
— Обязательно поздравлю такую старушенцию, — смеясь, ответил Сверстников.
Утром он забежал в цветочный магазин, там оказалось десятка три мужчин.
— Знаете, моей Нелле сегодня исполнилось тридцать, — проговорил мужчина.
— Какое совпадение — и моей Нелле тоже тридцать, — откликнулся другой.
— А моей тридцать пять!
Сверстников подумал: «Сколько же Нелль на свете!» Он отобрал пять веточек мимозы и попросил завернуть. В магазине не оказалось бумаги, пришлось воспользоваться свежим номером газеты. По пути он забежал в кондитерский магазин и обратился к кассирше:
— Какие вы предпочитаете конфеты?
Кассирша посмотрела в сторону кондитерского отдела — там в вазах стояли «Мишка косолапый», «Мишка на севере», «Петушок», «Салют», «Весна», «Трюфели».
— Все-таки конфеты «А. П. Чехов» лучше всех, — сказала она.
— Сколько платить?
Кассирша подала ему чек.
Когда Нелля пришла на работу, на ее столе стояли цветы и лежала коробка конфет с запиской: «Поздравляем с двадцатипятилетием! Катя и в придачу Сергей Сверстников».
«Откуда Катя знает Сверстникова?» — удивилась Нелля.
Конечно, о важном событии в жизни Нелли узнала вся редакция. Дверь в коридор не закрывалась, сотрудники крепко жали Нелле руки, приносили подарки: книги, открытки, милые безделушки. И Нелле было очень радостно. А ведь она хотела скрыть от всех сегодняшний ее праздник. Нелля не заметила, как прошел день. Николай Васильев зашел за ней, и они, попрощавшись со Сверстниковым, пошли в ресторан «София». Вышли в коридор, повстречали Курочкина. Он подмигнул и пропел: «А я люблю высокого…» Как только скрылась его широкая спина, Нелля выругалась:
— Вот черт, всегда мне на пути встречается.
— Чего попусту волнуешься.
— Как это попусту? — гневно спросила Нелля.
Когда уже вышли на улицу и их пальцы сплелись, она тихо заговорила:
— Любовь — это тайна двух, к ней никому-никому нельзя прикасаться. Ведь другой, он неосторожный, а может быть, неуклюжий, заденет и поранит… К чужой любви никому нельзя прикасаться… Я пугаюсь, когда нечаянно вижу целующихся, мне стыдно становится… Коля, к чужой любви прикасаться нельзя ни словом, ни взглядом. Там такое чистое, возвышенное и такое тайное… Ой, ну как же можно к ней прикоснуться! А он фальшивит: «А я люблю высокого». — Нелля замолчала, пожала крепко руку Николая, и от этого ему стало хорошо.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».