Справедливость - [16]

Пришел черед идти купаться на яры и Мишке Курочкину вместе со своими сверстниками. Вначале ринулись ребятки посмелее, переплыли на ту сторону, отдышались, и обратно. Мишка Курочкин медлил, его уже начали подбадривать:

— Давай, Мишуха, прыгай!

— Совсем и не трудно, видел, как мы!

Мишуха не прыгнул, опустился в воду и поплыл. Тусторонний берег приближался медленно, уж не на месте ли барахтается, он ведь видел, как другие быстро переплыли яры. От этой мысли тело стало тяжелым, ноги еле двигались, руки еле слушались. Мишка испугался, стал погружаться в воду, хотел крикнуть, но только хлебнул воды. Все-таки собрался с силами, подплыл к берегу, цепко ухватился за корневище, вылез из реки, лег на спину и радостно посмотрел на голубое небо, на веселую тучку и теплое солнце.

Обратно Мишка не поплыл, он пробежал по берегу до песков, там и переплыл реку. …А лес рядом. Да-да, был лес высокий, дремучий, там с мамой собирали грибы, ягоды… Земляника пахучая…

Молоко парное… Миша смотрел на улыбающуюся мать. Она все вспоминала, вспоминала, глаза ее становились голубые-голубые, потом они темнели и слезились.

Миша обнимал тонкими ручонками шею матери.

— Поедем туда. Обратно поедем.

Глаза матери просыхали и жестко смотрели в замерзшее окно, на узоры на стеклах.

— Там злые люди, — тихо отвечала мать. — Зачем нам отсюда, из города, уезжать…

Миша перебирал в памяти всех, кого знал: дядю Гаврилу, он пахал и сеял и был тихим; тетю Дуняшу — она пела веселые песни, доила коров, мыла полы и молотила.

— Кто злой?

— Кто? — Мать смотрела на Мишу, что-то думала. — Спи, Миша, — и пела «Баюшки, бай». Пела тихо и тоскливо.

…Пришли из магазина. Миша сказал матери:

— Мне показалось, что кассирша передала тебе пять рублей.

— Что же ты мне раньше не сказал? — удивленно спросила мать. Пересчитав деньги, вздохнула: — Что с возу упало, то пропало…

…Умирая, мама сказала Мише:

— Ты найдешь свою дорогу.

Глаза матери в последний раз окрасились в небесный цвет.

Все это помнит Михаил Курочкин, но этого он не напишет в автобиографии, в ней все должно быть сказано очень строго…

«Биография моя начинается с избрания секретарем бюро комсомольской организации автодорожного техникума…» Зачем туда его потянуло — Михаил Курочкин теперь не может объяснить. Пришел, сдал экзамены и стал учиться. Там вступил в комсомол, там его избрали членом бюро комсомольской организации, а бюро — своим секретарем. Он здорово отплясывал барыню и за это пользовался уважением у ребят. Весь его выпуск отправился на Дальний Восток, Михаил Курочкин остался, получил назначение заведовать заводским клубом. Назначению никто не удивился, так как все знали его активным участником ансамбля пляски, но отчужденность ребят к нему Курочкин почувствовал. Все же пришел провожать ребят, и, пожалуй, на перроне станции он впервые рассказал какой-то анекдот. Все смеялись. Когда поезд тронулся, ребята высунулись из окон и кричали: «Прощай, Мишуха, прощай!»

Михаил Курочкин растрогался и пожалел, что не едет на Дальний Восток. Из клуба он перекочевал в заводскую многотиражную газету, вначале работал литсотрудником, потом редактором.

Михаил Курочкин положил ручку на стол. «Вяло пишется…»

К Курочкину зашел Васильев, принес сверстанную корреспонденцию «Откровенность».

— Статья получилась, — сказал Курочкин. — Читается. Чего только шум поднимал? Пришло время — печатаем.

«Васильев человек очень вредный…» — подумал Курочкин, а вслух сказал:

— У меня дел миллион, до всего руки не доходят. Я не успеваю всего читать.

— Статьи д-других читаете, а д-до моих руки не доходят.

— Пошел опять огород городить. Подсунут под руку, вот и читаю. А ты заходи ко мне запросто. Будто мы с тобой не найдем общего языка. Тогда с кем я буду иметь общий язык?

«Действительно, у Курочкина до всего руки не доходят», — подумал Васильев, но вспомнил, что раньше печатался в газете без каких-либо осложнений, а вот после критики в адрес Курочкина как-то все изменилось. Но, может быть, так показалось ему, может, Курочкин не ставит рогатин на его пути… Может быть, в суете он забывает Васильева и его корреспонденции.

После ухода Васильева Курочкин только было стал читать гранки, как вбежала Валерия Вяткина.

— Куда смотришь? Он тебя выживает, как пешку выкинет из редакции.

— Кто он? — спросил Курочкин, устало оторвав от бумаги глаза.

— Сверстников.

— Что такое?

Вяткина рассказала ему о разговоре со Сверстниковым, кое-что добавила, кое-что убавила. Курочкин узнал, что Сверстников смеется над статьей «Творчество молодых», поносит Курочкина, у которого-де за душой и грана бдительности нет, как такой человек может замещать главного редактора…

— Без году неделя в редакции и так зарвался?! Чистопробный карьерист.

Вяткина увидела: Курочкин сердился. Подумала: «Не лишнего ли наговорила?» Она опустила голову.

— Стоит появиться статье в газете — звонки, звонки… Видите ли, им не нравится то и это.

— Газета вообще беспокойное дело, вроде как на углях сидишь. — Курочкин исподлобья поглядывает на Вяткину.

— Не подумай, что я жалуюсь. Звонит один и спрашивает: «Почему в статьях не упоминается социалистический реализм?» Как будто мы в каждой статье должны отвешивать поклоны этому социалистическому реализму.