Сполошный колокол - [62]

— Москвичи били тверичей, владимирцы сожгли Киев, вы, островичи, бились с опочкинцами. А жить нам надо вместе, одной семьей. Никогда бы Псков не поднялся против Москвы, коли был бы на свете правый суд и коли всякое слово было право. За крепкими стенами Пскова укрывается от врагов не только земля наших дедов, но и вся Русская земля. Про то Москве надо помнить, и, прежде чем о своей корысти и своей чести думать, думать ей надо о нас, сторожах. Псков никогда не отложится от Русского государства, но он должен быть городом вольным, и люди в нем должны быть свободными. Псков выдержал двадцать шесть осад. А когда в осаде сидишь, московским умом жив не будешь. Самим надо кумекать.

— Самим! — поддакнула площадь, и снова ударили колокола, одобряя речь Томилы.

Донату надоело быть в тени, и он приказал отряду:

— Дело сделано — во Псков!

И снова он ехал впереди, за ним отряд, а позади пленные.

Уговоры

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин знал, ради чего он мечется по псковским уездам.

Здесь, в деревеньках, он трудился не щадя живота, ибо труд его был на виду. На него надеялись не только во Пскове, те, кому ныне рта не мочно было открыть, но и в Москве, в самом Кремле.

Но Ордин-Нащокин не грозил, не докучал речами.

В Немове подъехал к двум спаленным избам.

— Кто погорельцы?

— Чего тебе? — спросили мужики мрачно.

— Скот цел?

— Братья твои, дворянчики, сожрали скот.

— Вот вам деньги на покупку двух коров.

Мужики опешили:

— От кого ж милость такая?

— От государя. Каждая пропавшая изба — государю слезы, а каждая обнова — улыбка.

Деньги Афанасий Лаврентьевич дал свои. Корысти ему от подаяния никакой, но ведь надо было перехитрить мужиков.

— Избы вам сей же миг начнут ставить.

Люди Ордина-Нащокина принялись за работу, а сам он пошел в тень огромной липы, сел на пенек и стал читать Псалтырь.

Постепенно вокруг него собралось все Немово. Афанасий Лаврентьевич с мужиками поздоровался, и те, удивленные вежливостью и неспесивостью знаменитого псковского дворянина, осмелели и стали спрашивать.

— А скажи-ка, — задали ему коварный вопрос, — правда ли то, что в немецком городе Нейгаузине на городовых воротах лист прибит? На листу том, сказывали, королева свейская написана. Как живая сидит, и с мечом, а под нею, на коленях, праведный государь наш Алексей Михайлович. Он-то, верный человек говорил, бежал из Москвы недель с тринадцать уж как. Сам-шост. Ему на Москве-то подкатили под палату его царскую зелья, да жена боярина Морозова спасла.

Встал Афанасий Лаврентьевич, книжицу закрыл, слушает со вниманием, сам ни слова.

А мужики разошлись рассказывать:

— Был и другой слух. Будто праведный государь не у свейской королевы, а в Варшаве, у короля. Король-то царя нашего тихого любит, как на солнышко красное на него глядит. И была будто бы от него весть Пскову, чтоб стояли псковичи против Хованского крепко. Государь-то скоро придет Пскову на выручку с казаками донскими и запорожскими.

И еще говорили:

— Был у нас проездом литвин с четырьмя бочками пороха. Торговать во Псков ехал. Говорил тот литвин, что на Москве от бояр измена. Псков за правду стоит. Государь-то де в Литве ныне. Наймует людей и хочет идти с ними Пскову на помощь.

Ордин-Нащокин поклонился народу и спросил:

— Есть ли поп в селе?

— Есть, — ответили с любопытством.

— Вы ему верите?

— Верим! Наш он человек. Заодно с нами всегда стоит.

— Пусть тогда придет к нам с крестом.

Поцеловал Афанасий Лаврентьевич крест немовского попа при всем немовском народе и сказал:

— Недобрые люди сбивают вас с пути праведного. Был я неделю тому назад в Москве, целовал руку государю. Государь плачет о псковском великом воровстве. Псковское воровство полякам да шведам на руку. Оттого и смущают вас литвины змеевитыми речами. Враг за доброе не похвалит. Враг хвалит за разлад наш промежду себя.

Знаю, кто об этих речах воровских печется. В Литве ныне сидит вор Тимошка Анкудинов. Он себя нарек сыном царя Василия Шуйского, а сам вор вологодский. В Москве жил, в подьячих. Спалил, сатана, дом с женою, бежал к полякам и теперь мутит праведных людей.

Не кричал Афанасий Лаврентьевич, на все вопросы отвечал толково и честно. Слушали его крестьяне и думали: «А ведь и впрямь — гоже ли творить то, что творится на Псковской земле? Кому от того прибыль? Земля скуднеет, вспахана кое-как. Урожай хил будет. Скот перевели. Никто честно не работает. Придет Литва — не устоять перед нею. Разброд кругом. Недоброе дело затеяли ярыжки псковские».

Хорошая ночь

Ночь была темная и теплая. Казалось, пойдет дождик, все ждалось чего-то, душа томилась.

Под одеялом было жарко, в комнате тесно. И, не в силах более терпеть духоту и тяжесть, Гаврила вдруг сказал Варе:

— Пошли на волю, подышим!

— Пошли, — тут же согласилась Варя.

И Гавриле стало хорошо — и духота мигом забылась, и тяжесть пала с плеч. Вот она, верная жена, все понимает, все знает, любую прихоть стерпит, только люби, не обижай. Ну а коли на нее найдет — не перечь, дай дурости выйти наружу вон, чтоб легко жилось.

Тихонько, мать бы не разбудить, выбрались они из дому. А Пелагея не спала. Все она слышала и радовалась: вон какую умницу сыну присватала! Судьба его ждет — лучше и не думать какая. А Варя не робеет, знает, что всего-то для них одна весна уготовлена и лето — одно, а вот осени быть ли, не быть?