Сполошный колокол - [19]

Ударился бежать Донат. Стыдоба головушке! Стыдоба!

Полячке о лисьем треухе ни гугу, а та сидит за пяльцами и двумя пальчиками губку нижнюю теребит озадаченно.

— Почему Пани печальна?

Улыбнулась:

— Я думаю о тех счастливых для женщин временах, когда рыцари готовы были…

Пани говорила по-польски, храня улыбку на губах, а глазами по-рысьи вцепилась Донату в лицо. Засмеялся Донат, замахал руками. И Пани засмеялась, перешла на русскую речь:

— Ах, извини! У тебя столь гордая осанка, что я в тебе поляка вижу… Я говорю о том, что сожалею о временах, утраченных навеки, когда рыцари без всякой для себя корысти служили даме.

— Я готов! — воскликнул Донат. — Что нужно сделать?

— Проводить меня ночью. И — подождать…

— Когда идти? Куда?

Пани с укоризной покачала головой:

— Рыцари, которых теперь нет, не спрашивали, далек ли путь им предстоит, а между тем каприз их Дамы уводил на край земли!

— Прости меня! Я ни о чем не спрашиваю. Я готов!

Вошел пан Гулыга:

— Не размяться ли нам, мой юный друг, перед обедом? — И положил руку на эфес неразлучной сабли.

— Готов! Я готов сегодня же стать великим бойцом. Знаю, знаю! Для этого нужны годы, но я потрачу их!

— Коли Бог не дал, годы не помогут, — усмехнулся поляк. — Но тебе дадено, это говорю я, пан Гулыга.

Они спустились в подвал, зажгли свечи, взяли затупленные сабли, и начался урок.

Через полчаса Донат был мокрый, как мышь, а Гулыга сердит, как шмель. Он жужжал польские проклятия, хватался за голову, бил Доната по рукам. Слава Богу, такой саблей не разрубишь.

— Легче! Легче! Легче! — кричал он, вращая саблю.

Легче у стрельца не получалось. Он держал саблю, как дубину. Разъяренный Гулыга, чтобы научить вояку неотесанного уму-разуму, бросился на Доната в атаку, отвел его саблю и плашмя стукнул по голове. У парня из глаз посыпались искры. Обиделся, кровь прилила к лицу — рубанул. Мимо. Рубанул — мимо. Рубанул — и, жалко звякнув, сабля Гулыги разломилась пополам.

Гулыга потрогал пальцем разлом, бросил обломок на пол и стал задумчиво крутить ус.

— Не владеющий саблей — ничтожен. Мы будем заниматься с тобой три раза в день. Но твое оружие не сабля. Твоим оружием будет копье. Могучий конь и могучее копье. Я научу тебя владеть копьем и конем… Сегодня мне придется уехать. Пани просила купить ей немецкого бисера и польские ленты. — Пан Гулыга вдруг заговорщически подмигнул Донату: — Но через три дня я вернусь, и мы продолжим с тобой уроки, мой друг.

Поднимаясь по лестнице из подвала, Донат споткнулся вдруг: только теперь до него дошел смысл заговорщической улыбки пана Гулыги. Сердце жалобно заметалось в груди.

Неужели? Неужели Пани ради него просит купить ей бисеру и лент…

«Он смеется надо мной! — Донат в бешенстве топнул ногой, а сердце в груди было маленьким-маленьким. — Но ведь Пани приветлива. Приветлива потому, что любит брата? Господи, скорее бы он приезжал!»

Донат шагнул на следующую ступеньку и решил: «Сегодня же надо уйти из этого дома».

Сделал еще пять шагов, заглянул на кухню и сказал немой кухарке:

— Принеси в мою комнату теплой воды.

К обеду Донат чуть запоздал, зато был свеж, как монетка с денежного двора. На Пани он старался не глядеть. Но Пани была рассеянна и озабоченна. Когда обед заканчивался, сказала пану Гулыге:

— Сегодня же, до отъезда, сходи к нашему покровителю Афанасию Лаврентьевичу.

Прежде чем ответить, пан Гулыга покрутил ус, кивнул:

— Сразу после обеда и схожу к твоему дворянину.

Донат даже глаза прикрыл — так ему стало жарко. «К твоему дворянину». И сразу вспомнил человека в лисьем треухе, что приходил посмотреть на него, спящего.

Довольно! Поспал на перинах. Лучше уж спать на лавке, под тулупом.

Донат встал, поблагодарил за обед и быстро ушел к себе.

Бросился на мягкую постель. На мягкую, душистую, чистую… Вспомнились бесчисленные блины, которые Прошка Коза и сам глотал, и его глотать заставил. Спросил себя: «А почему надо уходить куда-то?» Оглядел свою комнату: высокий потолок, застекленные окна, белоснежные занавески. Мягкий стул, удобные домашние туфли. Все как дома… Как в старом доме, где он родился и который отец покинул. Что ж! Он, Донат, выполняя завет отца, готов служить русскому царю, а жить он хочет так, как прежде жил: удобно, чисто, блюдя этикет.

Надо спросить Пани, сколько стоит его содержание в этом доме, опять мелькнула назойливая мысль. И, как всегда, руки потянулись к поясу.

Донат стащил сапоги, сбросил верхнюю одежду, растянулся на постели и заснул, веруя в свою звезду ничуть не меньше, чем веровал в свою отец.

Перед Афанасием Лаврентьевичем стоял пан Гулыга. Сесть ему дворянин не предложил. «Тем лучше, — обрадовался пан Гулыга, — за слугу принят».

— Давно ли у Пани служишь? — спросил Афанасий Лаврентьевич.

— Два года.

— Уже два года! — удивился дворянин.

— Может, чуть меньше. Я времени не считаю.

— Сколько же она тебе платит?

— Я у нее на всем готовом. Через год платье мне меняет. А деньгами — два рубля в год.

— Не густо.

— Зато не хлопотно. Я охраняю Пани от дурных людей. Да так пока ни разу, во Пскове живя, сабли не обнажил.

— В Польшу ходишь?

Пан Гулыга потупился:

— Если сказать правду, хожу. И теперь вот иду. Ленты и бисер купить велено.