Сполошный колокол - [20]

— И все дела?

— Ну, так мне ж велено купить немецкого бисеру, а лент польских… Да я бы тебе и на пытке не сказал, дворянин хороший, что через рубеж перебираюсь. Это Пани мне не велела таиться. Говорит, что ты — ее благодетель.

— А как ты у Пани очутился?

— Бежал от Вишневецкого. Зарубил его любимого шляхтича. Я на саблях себе ровни не знаю. — И пан Гулыга принял горделивую позу.

— Ну что ж, — сказал задумчиво Афанасий Лаврентьевич. Позвонил в колокольчик.

— Водки! — приказал слуге.

Слуга тотчас явился с чарой водки на серебряном подносе. На этом же подносе лежал соленый огурчик.

— Твое здоровье. — Пан Гулыга осушил чару, хрустнул огурцом.

— Ну что ж, — снова сказал Афанасий Лаврентьевич, — привезешь бисер и ленты, заходи ко мне. Расскажешь, как съездилось.

«Сошло, — думал пан Гулыга, покидая покои псковского дворянина, — за рубаку принял».

«Бестия, — думал Ордин-Нащокин, глядя, как пан Гулыга пересекает его двор. — Кому он служит? Вишневецкому?.. Ну, коли бестия, стало быть, деньги любит. А Пани? Кому теперь служит Пани? И чего ради взяла она на постой племянника Федора Емельянова?»

Сговор

Донат плохо знал Псков, а Пани столько раз сворачивала вправо, влево, что Донат уже не представлял, где они.

Пани шла впереди, закутавшись в черный плащ, лицо ее скрывал глубокий капюшон.

Остановились у каменного забора.

— Мне нужно туда, — шепнула Пани, указывая на ограду.

— Я готов.

— Там нужно быть мне, а не тебе. Закрой глаза.

Донат закрыл глаза.

— Подставляй спину.

Донат нагнулся. Пани шепнула ему в ухо:

— Если что случится, я крикну: «Ко мне!» Тогда спеши на выручку. А пока твое дело ждать. Позволь, я обопрусь на твое колено.

Донат в ответ и слова молвить не успел. Пани наступила ему на колено, вспрыгнула на спину, плащ упал на Доната, закрыв ему голову. Шорох на стене. И тишина.

Донат распрямился. Снял с головы плащ Пани. Поцеловал капюшон. И — прислушался. Тихо. Подождал. Тихо. Показалось, снег где-то скрипит. Затаился — не слыхать. Подпрыгнул, уцепился за край стены, подтянулся.

Двор просторный. С погребами и конюшнями. В окнах свет. Жареным мясом пахнет.

«Да ведь это кабак!» — осенило Доната.

Похолодел парень.

«Неужто Пани в кабак пошла?»

Скатал плащ, сунул в сугроб. Через забор перелез — и к окошку.

Донат угадал. Да, это был один из псковских кабаков. Здесь, наверху, в каморке, жил Томила Васильев. Слепой. Своими челобитными Томила мог пронять кого угодно, хоть князя, хоть дурня, скупца и гуляку. Иной раз и на его писания ответ приходил жестокий, несговорчивый, да ведь сама челобитная врачевала сердце тому, кто ее заказывал.

Томила Слепой был обыкновенным площадным подьячим, для простых людей челобитья составлял, но когда дело касалось города, город шел к нему: «Томила, Васильев сын, выручай! Отпиши про всех нас слезную нашу правду!»

Вот и опять пробил час, когда город вспомнил Томилу Слепого.

Площадный подьячий сидел в углу. На его стол поставили с десяток свечей, глядишь — и мысли на свету придут светлые; в каламарь опущено свежеотточенное перо, но лист перед Томилой был пуст.

В кабаке — как на курином шестке. Гвалт, теснота.

Никто не молчал, кроме Томилы.

Тут к нему и протиснулся молоденький половой с кружкой браги.

— Хозяин прислал! — крикнул половой Томиле на ухо.

Томила глянул на полового. «Нового, что ли, взяли? Молоденький, красивый, будто девица». Глянул на кружку, покачал головой:

— Сегодня я пьян без питья! — И указал на яростных людей.

— Псков пробудился, слава Богу! — кричал старик, поднимая руки к потолку. — Псковичи вспомнили наконец, что их деды были сами себе хозяева! Они сами себе были судьи… Ужели нам до конца дней своих довольствоваться дедовской славой?

— Не туда гнешь! — взревел Максим Яга. — То, что свершилось, — свершилось: Псков — русский город русского царя. Или тебе хочется, чтобы кровь псковичей обагрила Псковскую землю? Чтобы снова русские шли на русских на радость врагам?

— Довольно умничать! — завопил Прошка Коза и вскочил на стол. — Челобитную надо писать, гонца надо гнать в Москву. Или кору осиновую давно не глодали вместо хлеба-то?

— Твоя правда, Прошка. Не москалей нужно бить — немцев! От них вся напасть!

— И немцев! И защитника их Федьку Емельянова!

— И Нащокина! Афоньку Нащокина! Он и сам как немец! И весь дом свой на немецкий лад держит!

Теперь говорили все разом, махали кулаками, пихались, а Томила сидел, согнувшись над чистым листом бумаги, пил брагу и ронял с губ на бумагу хмельные капли.

Донат, глядя в запотевшее окно, никак не мог понять, что творится в кабаке. Он совсем уже забыл о таинственности своего похода, как вдруг его схватили за плечи в четыре руки:

— Подглядываешь, воеводский пес!

И не успел Донат сообразить, как и что, — за спиной хрястнуло, охнуло, и он почувствовал: его не держат.

Оглянулся. Один лежит на снегу, другой валится. Тот, кто бил, огромный, черный, уже на заборе… И нет его.

Туда же, к забору, метнулся и Донат. И вовремя. Двор заполнился толпой вооруженных горожан. Это пришли на тайный сход люди всегородних старост Семена Меньшикова и Ивана Подреза.

Спрятавшись в тень под стеной, Донат никак не мог прийти в себя: кто же его спаситель? Кто его таинственный друг в этом чужом городе? Второй раз выручает из беды. И всегда приходит в тяжкое время, словно не спуская с Доната глаз.