Сполохи - [51]

— А мне негде было учиться плавать по-настоящему, — сказала Тамара. — Ведь речку запрудили недавно… Зато мама со второго класса возила меня в городскую школу фигурного катания — мама тогда не работала и по полдня тратила на мой каток. И докатилась я до звания чемпионки «Красного знамени».

— Ого! — сказал Алексей.

— В своей возрастной группе, — засмеялась Тамара и уточнила: — Ведь я получила всего-навсего второй юношеский разряд…

Она подчеркнула слово «юношеский», но Алексею почудилось в этом признании не умаление детского успеха, а кокетство взрослой девушки.

Далее Тамара поведала об истории с этим разрядом, уже недавней, когда после десятилетки пришла на завод.

Как-то в рабочее время задержалась на лестничной площадке, на которой — у зеркала — всегда лежит ворох записок девочек: есть туфли, есть кофточка, помада, обращаться в такую-то бригаду к такой-то. И тут набежал прилизанный чистенький мальчик, небольшое, еще незнакомое начальство. «Почему околачиваешься здесь в рабочее время?» — «Ну-ну, поосторожней и на «вы»!» — «Из какой бригады? — отступил немного мальчик. — На разряд сдавали?» — «Сдавала… На второй юношеский. По фигурному катанию!» А он, конечно, спрашивал о разряде рабочем. «Так вы с улицы?» Тамара ничего не могла понять. «С улицы, — учтиво объяснил мальчик, — в смысле из школы. А не с улицы — значит, из ГПТУ»… Потеха!

Потеха, детка, все одно к одному: и выбор места в молодежном эпицентре на пляже, и твое поджидание на берегу, и рассказ, сдобренный жаргонными словечками, который можно расценить как приглашение в мир твоих сверстников, как индульгенцию человеку, давно потерявшему в твоих глазах права.

Они посидели с полчаса на солнцепеке, продолжая болтать о всякой наворачивающейся на ум чепухе, вернее, первую скрипку играла по-прежнему Тамара, а он посмеивался, кивал головой и поддакивал, то есть тоже принимал  д е я т е л ь н о е  участие в пустословии, как заметили край выходящей из-за леса тучи. Что-то рано сегодня стала собираться гроза, еще нет и двенадцати.

Лезть в воду, чтоб потом, не обсохнув, нестись в запятнанной одежде во всю прыть в какое-либо укрытие, они не решились и потому оделись, поторопились к Кабанову.

На крутом песчаном откосе, укрепленном дерном, она требовательно подала ему руку, и он помог ей подняться наверх.

Видела бы меня сейчас Светланка, подумал он…

Страдала, когда ездил в командировки, сюда же отпустила лишь оттого, что рекомендовали врачи, что-то там с нутром у него не все в порядке, отпустила с условием, что будет прилетать домой не реже раза в два месяца, равно, как и она к нему.

Глупенькая, ведь, часто бывая в командировках, он так и не научился возить  д о м  с собою. Любил ездить, но о поездках с удовольствием думал либо загодя, либо вспоминал по прошествии некоторого времени. А вот с момента покупки билета на самолет или поезд подкатывала тоска, которая усиливалась, когда он отчаливал от Города Светланки и Дочерей, и не отпускала до обратной дороги.

Днем еще куда ни шло — скважины, керны, шлифы, разрезы, эксплуатация рудных тел, планы, споры, ругань до жижки из носа, за подобной петрушкой не передохнешь, но по вечерам бывало худо. В гостиницу возвращались подгулявшие командированные, обретшие в основной своей массе вдруг сладкую свободу от жен, мужей, крикливых детей, бдительных тещ и свекровей, непосредственного начальства, слишком любознательных или просто склочных знакомых, а главное — от постоянных семейных забот, — возвращались в гостиницу и легко сбивались в компании по номерам, у телевизоров на этажах, в кои веки шли в кино, пили пиво в буфете — ведь наутро можно придавить лишний часик, никто за него особенно не спросит и не осудит.

Алексей же ворочался на гостиничных простынях, не научившись и не желая возить  д о м  с собою. Если удавалось, почти ежевечерне звонил, разговаривал со Светляком, с дочками, когда те научились лопотать, делалось легче, но ненадолго. Он же знал, что и Светляк страдает, не признаваясь, быть может, даже самой себе, но главным образом не оттого, что скучает, а оттого, что сжигаема изнутри уму не постижимой ревностью.

Он давно замечал за нею немало странностей, но не придавал им значения, думал — так, вздор, бабья придурь, пока не вылилось все это в череду перебранок, шумных ссор и дело едва не закончилось разводом. Обоюдные угрозы, во всяком случае, с укладыванием чемоданов были.

Укладывать чемоданы Светляк начала уже на втором году по какому-то пустяковому поводу, Красоткин позабыл по какому. С удивлением и насмешливостью наблюдал он — так абсурден был повод, — как разверзла она красную пасть черного чемодана посреди красного уголка рудоуправления, где их временно поселили, и принялась швырять в нее платья, развешанные на спинках стульев и на гвоздях по стенам, белье, сдернула с черного дерматинового дивана простыню — подрыхнете, мол, и так, ваша милость, по-холостяцки, коль пожелали этого, одеяло тоже полетело к чемодану — казенным кумачовым покрывалом укроетесь, миленький, вон оно, на столе. Она металась по комнате, не зная, чего же еще лишить его, чтоб уж потерял все разом — жену, будущих общих детей, купленные на студенческие деньги тряпочки-шмоточки.