Сполохи - [23]

В лощине нес чистые воды ручей. По эту сторону брода было заброшенное селище — следы фундамента, несколько старых яблонь и слив. То ли в деревню перебрался хозяин, то ли уехал совсем. А может, его хлопцы не вернулись с войны, жену, может, похоронил, сам с горя помер и его хату разобрали. А может, дети забрали вдовую немощную старуху мать к себе в город смотреть внуков и телевизор, продали хату на слом. Всяко бывает.

А по другую сторону ручья был хутор, жилой, крепкий — с крытым колодцем, свежей поленницей, живностью во дворе, садом и пчелами. Хозяин хутора Феликс Кваченок, совхозный тракторист, каждое утро до работы ходил в лес, чтоб забрать свои боровики. В мокрой ложбине у ручья легкая земляная дамбочка держала пруд, ставок. На дамбочке были высажены молодые ракиты. Все зеркало воды — соток двадцать, не больше. Вокруг этого пруда была история, и хотя была давно минувшей, Кучинский слышал о ней.

Кваченок был работящий, жилистый мужик, и заметка в областной газете о том, что японцы считают сооружение прудов и разведение рыбы наиболее доходной частью землепользования, долго не давала ему покоя. В заметке говорилось о земле вообще, здесь же, у хутора, земля была бросовая, гнилая. Где-то в глубине болотца жили ключи, и вода вытекала из него ржавым жиденьким ручейком. Кваченок за бутылку договорился с бульдозеристом ПМК об «аренде» его «Беларуси» на пару часов, пригнал бульдозер и сам обваловал болото. Потом из досок сделал водосброс, с молочным бидоном смотался в соседний район за мальком. Рыбу подкармливал вареными бульбяными лушпайками и люпином, и через год ее стало так много, что можно было везти на базар. Вот тут к нему и приехали. «В местечковом магазине карпа нет, а на базаре у Кваченка есть. Непорядок…» Кваченок показал пожелтевшую заметку о хитрых япошках. «А люпин небось того…» — показал совхозную накладную. «Урезать усадьбу придется — общественность жалуется…» — снес полмешка рыбы в машину гостей. Когда навестили в третий или четвертый раз, теперь уже с удочками, подхватками, казанами и полуночными песнопениями у костра, Кваченок пошел к директору, чтоб зарегистрировали ставок как совхозный, а его по совместительству поставили при нем.

От хутора дороги оставалось всего ничего, и вскоре, когда вырвались из леса, — а это уже был экологически бедный лес, одна молодая сосна, — увидели водонапорную башню Чучкова.

В этот день Кучинскому снова пришлось говорить с Гороховым.

Тот позвонил к нему, был на редкость предупредителен, говорил о малозначащих вещах, но ни слова — о картошке.

Юлий терялся в догадках: что значит сей звонок?

— Что ж ты, Юлий Петрович, — деловито сказал затем Горохов, — не засеял травой полосу вдоль дороги? Ведь я тебе, кажется, указывал.

— Вдоль какой дороги?

— Через сенокосы. Весной транспорт разбил дорогу, прихватил часть сенокосов… Трава-то там не выросла. Надо ж было подсеять.

Ничего не мог понять Кучинский. Если где и были погублены посевы в распутицу, все своевременно поправили. «Что он там буровит?» — недоумевал Кучинский.

— Какие сенокосы вы имеете в виду? — спросил он.

— Ну, там еще валуны лежат с краю… Если проехать через жито и свернуть к лесу…

— Налево, направо, прямо и назад?..

— Ну, те сенокосы, что у Сокольской дубравы.

— Сенокосы у дубравы разве ж «Партизана»? — усмехнулся Кучинский.

— Вот как… Прости, дорогой, склероз…

— Там земли «Зари», — услышал Кучинский в трубке приглушенный голос. Это была подсказка Горохову боку. И понял: звонит в присутствии какого-то начальства, может, райкомовского работника — мол, все вижу в районе, все знаю; не обессудьте — распорядителен, толков и энергичен. Да сам для себя отыскал галошу, в которую сел.

Но Горохов быстро опомнился, взял предыдущую ноту.

«Давай, давай», — великодушно разрешил ему Кучинский.

…За стеной квартиры Ивана Терентьевича уже не слышалось восьмичасового пиканья, не бубнили дикторы последних известий, не бегала Галина, поспешно одевая в садик и ясли детей и прислушиваясь к объявлениям по радио скоротечных часов и минут. Все это ушло и на отдалении стало вдруг до боли привычным и милым.

За стеной по утрам и вечерам теперь наяривали джазы.

— Вместо Кашириных там поселили Алика, нашего нового сотрудника, выпускника академии, — сказала Люда отцу.

Значонок задумчиво вертел карандаш, потом медленно написал на листке бумаги: «Министерства молчат». Подумав, написал вторую строчку: «Юлик схватился с гороховыми». А потом: «И Танька переехала». Помедлив, поставил перед каждой строчкой порядковые номера: 1, 2, 3…

Но оказалось, что это было еще не все. В кабинет вернулась Люда и с отчаянной решимостью объявила:

— Папа! Я выхожу за Шапчица.

— Выходи, — сказал Иван Терентьевич и написал цифру «4». — «В который раз все снова вдруг пошло кувырком», — сказал он себе.

За стенкой слышался ансамбль Джеймса Ласта. Хороший ансамбль, нечего греха таить, но там не было Таньки.

В прихожей зазвонил телефон, и Люда сняла трубку.

— Тебя просит директор института, — сказала она.

— Иван Терентьевич, дорогой, — сказал директор, — не буду спрашивать о здоровье, самочувствии и ваших делах, коль много лет слышу одно и то же «хорошо»… Иван Терентьевич, ни снабженцы, ни я не можем выколотить полиэтилена. Мы задыхаемся без него, вы же знаете…