Сполохи - [17]

— Двенадцать.

— А у нас новейшие сорта. Среднее содержание — двадцать два процента. Не картошка, а удовольствие.

Кучинский выдернул из желтого пластмассового стаканчика салфетку и из нагрудного кармана Дровосека — шариковую ручку.

— Расчет очень прост. Смотри-ка, — сказал он и размашисто написал на салфетке два столбика цифр. — Наши двести центнеров по питательности равны вашим тремстам шестидесяти.

Тут вновь припорхнула официанточка, предупредительно выхватила из-под руки Кучинского тарелку с холодником. Холодника было заказано всего пол-порции, но за разговором Кучинский не успел с ним управиться.

— Хорошо, что таким макаром не уносят вино, — проворчал он, с сожалением провожая взглядом свою тарелку. — Милая, — окликнул Кучинский официантку, — у вас сегодня отличный холодник… Принесите мне, пожалуйста, еще. На этот раз — полную порцию.

Девушка вспыхнула, поняв свою промашку.

— Что ты со своим мылом делать-то будешь? — спросил Кучинский Дровосека.

— Продам, — с ноткой раздражения ответил Дровосек. — Причем по той же цене, что и ты.

— И куда она пойдет?

— Мне что за дело!

— Ну, Ваня, не клевещи на себя. Чтоб такой хозяин, как ты, да не знал… И ты знаешь, что не только люди, но и свиньи не хотят ее есть.

— Пойдет на переработку…

Кучинский с сомнением покачал головой.

— Вот ты говоришь — Горбунов. На зеркало пеняешь, а рожа крива… У тебя свой крахмальный завод, а картошку сдаешь государству, государственным заводам. Тебе не выгодно ее перерабатывать. Так и живем. И «палачанским» небось свою скотину не кормишь. Иначе откуда у тебя столько мяса?..

— Почему я сею «палачанский»? — рассердился вконец Дровосек. — Потому что сорт районирован. Что дают, то и сею. Но выжимаю все! Кто в республике хоть когда-нибудь получал по пятьсот центнеров с га?..

— Дровосек.

— По пятьсот шестьдесят?.. — не уловил Дровосек иронии в голосе Кучинского.

— Дровосек, — снова сказал Кучинский.

— И вообще, докопается Горохов до твоей самодеятельности — по головке не погладит!

— Сто лет я его имел в виду! — чертыхнулся Кучинский. — У меня все равно урожай будет много выше, чем в среднем по району. Горохов! На горох я язей ловлю! В проводку! — И сделал жест, точно выводил на удочку тяжелую рыбу.

Чайную-ресторан он покидал в настроении испорченном.

— Плащ и шпагу! — сказал Кучинский гардеробщику в синем «хебе», подавая замусоленный картонный номерок на кепку.

— Чего это вы? — озабоченно шепнул гардеробщик.

— А!.. Встретил дурак дурака да и плюнул: эка невидаль!

Дровосек остался за столом один. Стол был, считай что, нетронутый.

Голодный Кучинский забыл, что он голоден.

…У соседей пропикало восемь утра и начали передавать выпуск известий, когда Значонок пришел домой — он был на наряде, сидел в уголочке, слушал, какие команды дают бригадиры механизаторам, рабочим полеводческих бригад института.

— Прелестное утро, — сказал Иван Терентьевич. — Свежо, ясно, целомудренно…

— И ранние прохожие для полноты впечатлений вовсю дымят сигаретами, — вставила Люда.

От Ивана Терентьевича, видать, попахивало табаком, и он виновато, как мальчик перед строгой учительницей, шмыгнул носом.

Из-за курения у него с Людой шла постоянная война.

Потом прошел в ванную, сбросил рубаху и, фыркая, облился по пояс холодной водой.

— Сейчас идут брачные дни меж светом и водою, — сказал он, возвращаясь на кухню. — А ты бранишься.

Иван Терентьевич был в маленькой кухне, как медведь в берлоге. У него вроде бы и глазки уменьшались. С улицы он переобулся в протертые на пальцах шлепанцы. Люда купила для него несколько пар новых, но он никак не хотел расставаться со старыми. Однажды даже вытащил из мусорного ведра, куда их затолкала Люда. В них было много уютнее и спокойнее.

Кофе был готов, сели завтракать. Но все время Ивану Терентьевичу казалось — чего-то не хватает.

— Гм! — хмыкнул он. — А где же наша Танька? — И взглянул на вазу с конфетами.

— Не царапалась, — хватилась и Люда.

Перекусив, Иван Терентьевич позвонил к соседям.

Дверь открыла сама хозяйка.

— Доброе утро. Вы еще не ушли? Где наша Танька? — сказал он, заглядывая через ее плечо. — Или мы на деда обиделись?

— Заболела Танька. Здравствуйте, — пропустила Галина Значонка.

Квартира была тесная, однокомнатная: телевизор, тахта с неубранной постелью для взрослых, детская кровать, в которой лежала, а теперь села Таня, и кровать-качалка, в которой стоял и пускал пузыри карапуз в рубашечке. Голова у него была белая и круглая, как у одуванчика.

«М-да, тесно, — подумал Значонок, как думал всегда, бывая у соседей. — Меня бы еще здесь поставить».

— Краник кошки оторвут, — сказал он «одуванчику» и прошел к Таньке. — Князь Бидон прислал тебе поклон…

— Князь Бидон? — Танька весело и недоверчиво глядела на старика, она не помнила — Бидон ли, Гвидон.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Ну а еще раз…

— Здравствуй! — Девчонка широко улыбалась. — Сколько у меня сегодня пальцев?

— Действительно, сколько? — заинтересованно сказал Иван Терентьевич и взял ее руки в свои, стал разглядывать.

Танька лукаво следила за старым толстым чудаком.

— Считаем по-турецки… Однока, двока, шанта, ланта, тере, ере, ёк!.. одиннадцать, двенадцать, тринадцать!.. Так, сегодня тринадцать, — удовлетворенно произнес Иван Терентьевич. — Послушай, а кто тебе разрешил хворать? Это ты чего ж надумала?.. Что с ней? — спросил он Галину.