Спокойные времена - [111]

Ну, а тот раз… помнишь? Тот неповторимый раз, нашу поездку в Ванагай, в Жемайтийский район, куда направили тебя — представителя Даубараса — и где тебе понадобилось мое присутствие: отразить поездку в печати. Но, может, я был нужен не только для освещения событий, но и для присутствия, «нащупывания», «общения», как нынче принято выражаться (странное, дубоватое словечко)… а может, тебе просто вздумалось опять унизить меня: смотри, какой ты все же мизерный — журналистишка Глуоснис, щелкопер, и какой все же я великий — представитель народа Даубарас, вот меня и снова выбирают; все складывалось как нельзя прекрасней. Ты говорил, тебе аплодировали, потом вручали цветы, потом тащили ужинать; ты улыбался. Улыбался, выходя на сцену, улыбался, упираясь ладонями в трибуну, улыбался, произнося речь, раскланиваясь под аплодисменты и принимая цветы; брал букет, поднимал его над головой и тут же передавал какой-нибудь, разумеется помоложе, красотке из президиума; улыбался, отвечая на вопросы, выслушивая предложения, пожелания; даже и критику — эти пилюли, тщательно просеянные организаторами встреч, иной раз доставались и тебе, ты глотал их с несмываемой улыбкой на лице, на котором было ярко начертано понимание дела, скромное подвижничество или сдержанное негодование по поводу каких-либо неполадок; ты слуга народа, тебя переизберут, эта простая, милая и доброжелательная улыбка будет всех сопровождать до самой урны… И лишь изредка, поворачиваясь в мою сторону, ты переставал улыбаться и довольно угрюмо хмурил высокий гладкий лоб: я не писал… Я почти ничего не заносил в свой блокнот, который носил в кармане пиджака; мне было заранее известно, что скажет Даубарас и что сообщат об этих встречах газеты — даже в том случае, если я не пришлю им ни строчки; колеса вертелись! Колеса вертелись, телега мчалась — белая элегантная телега «Волга», наша поездка («турне» — любил выражаться ты) подходила к концу, где-то впереди маячила жирная точка. Нам еще надо было встретиться в райисполкоме — место, где ты намеревался оставить все те критические замечания и предложения, — те самые пилюли, проскакивая сквозь решетку исполкомовского грохота, доставались тем, кто их просеивал; а я — отметить командировку… Но прежде надо было позвонить в редакцию и осветить вчерашнюю встречу, а поскольку говорить о Даубарасе в его присутствии мне было, откровенно говоря, неприятно, я встал до шести, тихонько умылся, пощупал карман пиджака (кое-что в этом блокноте все же значилось) и осторожно, чтобы не разбудить улыбающегося во сне, и что-то лепечущего на горе подушек в соседней комнате того же «люкса» представителя Даубараса, на цыпочках выбрался в коридор; вернулся я с почты часа два спустя, уверенный, что тебя уж и след простыл, — дорогу в исполком я и сам знаю…

Я даже обрадовался, когда, возвратившись в номер, открыл дверь и заметил, что твоя кровать пуста (все-таки «турне» мне порядком надоело, я не мог даже выкроить времени, чтобы заглянуть в свои «Диалоги», странствующие со мной в желтом портфеле) и что тебя нет нигде, даже в гостиничном буфетике, куда я сбегал на всякий случай; стало быть, ты в исполкоме, двину-ка туда и я…

Но… кто скажет, что предчувствие — вздор? Выйдя в прихожую, я на всякий случай раздвинул дверцу встроенного шкафа: всё тут! Всё на месте — пиджак Даубараса, плащ, брюки, моя пишущая машинка… Вот разве только… разве, Глуоснис, только… гм…

Что за дьявольщина?! Я не верил своим глазам: неужели в дурацкой своей спешке, я, выходя, прихватил с собой портфель? Оставил на почте? Со всех ног пустился туда, затем — в столовку, где, помнится, перекусил: ничего; вернулся, сам не свой от злости, готовый перерыть весь двухкомнатный «люкс»: у портфелей ног нет, они не бегают…

«А это что за диво? Производственная гимнастика?..» — услышал я в тот момент, когда готовился залезть под кровать. (Конечно, то был напрасный труд, но я хотел еще раз убедиться, что так оно и есть: портфель не иголка, и его исчезновение, поймите, было для меня крепким ударом.)

Я обернулся на голос и остолбенел. Из уборной высунулась всклокоченная, не освеженная после вчерашнего угощения и ночного сна голова Даубараса.

«Ну, напугал, чтоб тебя!.. — протянул он. — Думал, опять какой-нибудь проситель… был тут один ни свет ни заря…»

«Проситель?..» — забормотал я, бросив взгляд за облаченный в пижаму торс Даубараса, — мне показалось, что там… за его спиной… у ног… Да, да, там, у белой кафельной стены… как сиротка у чужого порога… портфель… А рядом с унитазом… раскиданные вокруг провонявшего хлоркой унитаза…

«Вы не имели права!.. — закричал я, догадавшись, что это листки моих «Диалогов» и что Даубарас только что читал их, вынув из портфеля и восседая на унитазе; читал сейчас и, может быть, раньше, пока я искал этот портфель, и даже, может, вчера или позавчера; самым обычным образом брал и читал — некоторые обожают повышать свой культурный уровень в подобных местах, — будто они, разнесчастные эти «Диалоги», были не мои, а его… вроде речуги, которую мне, как спутнику представителя, полагалось заготовить; он, видимо, считает, что здесь, в захолустном «люксе», все — даже и мое собственное творчество (творчество, Даубарас, именно!) — принадлежит ему и что он один имеет право решать, как ему со всем этим добром поступать… — Я не давал! Это подло!..»