Спокойные времена - [110]

«Роман? — Даубарас взглянул на меня в упор как на нелепого чудака, плохого шутника; возможно, я и был таковым. — У тебя?.. После всех передряг?..»

«Ну и что же?.. — улыбнулся я. — Хотя бы и после… А то и благодаря им, товарищ Даубарас…»

«Мы смелы… смелы, нечего сказать… Начинаем смелеть…»

«Что поделаешь… Если есть о чем и если тянет…»

«Тебя?.. Еще бы не тянуло… И уж конечно есть о чем… Только вот…»

«Только?..» — насторожился я.

«Кто напечатает, позволь спросить?.. Твой роман…»

«Хотя бы Юозайтис… Он не из трусливых…»

«Не то что Даубарас, да? — Он криво улыбнулся в свои мягкий меховой воротник; водитель безучастно поворачивал руль, нажимал на педали, мотор мягко гудел; было тепло и спокойно. — Не то что приспособленец и трус Казис Даубарас… хотя тут совсем… совсем-совсем не то, Ауримас…»

«А что же?»

«То, что он свободен, а я… Я должен быть, Ауримас… быть для себя и быть для других… Прежде всего, конечно, для других…»

«Для других?»

«Да. Для тех, кто это понимает… — Он взглянул на меня как-то, мне показалось, со значением. — То, дружочек, мой первостепенный долг… Потому что если паду я, то и другим, думается…»

«Вы? — Глуоснис ужаснулся: вот уж чего он никак не мог себе представить — падающего Даубараса; в ту пору — никак… — Что вы, товарищ Даубарас, никогда…»

«Почему? — Даубарас искренне удивился и зачем-то посмотрел на водителя: тот сидел безмолвно, как изваяние; мимо окна машины серой каменной вереницей скользили заиндевевшие дома старого города. — Жизнь, братец, пестра. Все может быть… — Он немного помолчал, покачал головой. — Ты послушай, — продолжал он, будто себе самому говорил, а может, так оно и было — себе? — Вот свалюсь я — никто мне руки помощи не протянет. Лучше уж держаться, не падать. И я держусь. Другого выхода у меня нет… — Он снова умолк — Да… — вздохнул. — Марте передай привет… Чем-то мы с ней, знаешь, похожи… Тебе не обидно, Глуоснис? Ведь если бы не она, дружочек, то и ты… этакий гений при Юозайтисе…»

Если бы не Марта, да… если бы не жена моя Марта, которой здесь, на банкете, нет и которая даже головы не повернула, когда я вернулся из той поездки по знойным странам, — если бы не она, я бы никак не встретился снова с Даубарасом… с Даубарасом, забыть которого я хотел еще больше, чем забыть Мету; я бы не работал с ним — потом, уже после Юозайтиса, которого поминаю добром и только добром, хотя… Зря ты все-таки убежал тогда, Ауримас, зря, сказал он, там, на вокзале, едва я заикнулся тебе о деньгах, о той премии — она бы тебе не помешала, пригодилась бы. Любавас мне пригодился больше, Саулюс. И я не потому ушел от Юозайтиса, что он, как заноза, вечно досаждал мне своим присутствием как укор совести — честный и прямой человек, а потому, что многое я к тому времени хотел забыть, даже Мету, чей образ все больше удалялся от меня — словно уходящий в туман большой белый корабль, словно сказка или детская греза; писал я про Оне. Про нее, покинутую в сумерках, заливших мне глаза, так незаслуженно обидевшую меня (а может, все-таки я обидел ее), подобравшую меня в можжевельнике (подобравшую для себя? Или для меня же самого тоже?), поместившую в своем доме… Марта, может, простит. Ибо, хотя и писал я про Оне, я был верен Марте, как никому на свете, и думал о ней, о Марте, и о мальчике, о том, который родится… а может, и об Эме, которая явится потом; я, может, даже слишком много думал о них, о бывших и сущих, и о том, что хорошего мог бы сделать для них, — и соглашался со всем. Даже с тобой, Даубарас, с этим осеняющим меня взмахом твоей руки, с твоей волей, снова направлявшей меня, с обыденным ходом жизни, который с годами вывел меня к этому дню, чуть расцвеченным поездками или беседами с Вингой, но все же серым и однообразным; может, все-таки я достоин лучшей участи?

Это приходило мне в голову всякий раз, когда, отсидев года два или четыре за письменным столом, я ставил точку на последней странице своего сочинения; я выпускал даже книги. Кто-то их хвалил, кто-то писал о них в газетах, кто-то, посиживая где-нибудь в пивбаре или у костра на субботней рыбалке, разносил мои книжки на чем свет стоит — жизнь есть жизнь, таков он, удел литератора, детская мечта многих людей (и моя, между прочим, моя, Бриг!); я был вечно недоволен. Мысль «достоин лучшей участи» не давала мне ни чересчур ликовать, ни слишком убиваться, оставалось одно — работать. Памятники будут воздвигать другим, пусть; мы будем писать; может, вам интересно — о чем? Обо всем, что меня волнует, из-за чего вся жизнь представляется такой, а не какой-нибудь иной, — жизнь каждого из нас; себе не солжешь… И потому я писал про Оне, зная, что, когда пишу про Оне, думаю о Мете — о той беде, которую на Оне навлек я, а на меня Мета; почему так бывает, что мы губим любимых людей? Вернее, тех, кто нас любит? И может ли быть иначе? Вот что поглощало меня, Глуосниса-литератора, когда я возвращался из редакций домой и украдкой от всех — Даже от Марты, ибо не знаю, как бы отнеслась Марта ко всей этой писанине, — корпел над своими «Диалогами», этим черновиком, который изо дня в день правил и как самую великую ценность повсюду таскал с собой в большом портфеле желтой кожи, всегда собранном для поездки; мне даже казалось, что именно там, в поездках, вдали от сверлящих мозг повседневных забот, от домашних хлопот и будничной суеты, можно расковаться и без всяких — вы понимаете! — без всяких преград излить на бумагу то, что во мне уже давно — а может, с незапамятных времен, не знаю, — скопилось; всегда любил и по сей день люблю ездить. Поездка лучше, чем что бы то ни было, приводит меня в то чувство, когда чего-то ищешь и никак не находишь, без которого жизнь была бы сплошным тусклым прозябанием, — а не находишь потому, что самому и то не всегда понятно, чего именно ищешь; возможно, себя самого. И может, там, вдали от привычного окружения, от службы и родных, мы лучше узнаём самих себя и хотя бы ненадолго становимся такими, каковы на самом деле; без притворства, лжи, без маски и без всех тех условностей и оговорок, на какие нас обрекает насущная повседневность?..