Спокойные времена - [113]

— Чем могу?.. — Глуоснис сообразил, что телефонная трубка все еще в руке, и сердито швырнул ее на место: так и есть, дома никого, а сейчас ему и подумать не дадут, где же они должны быть. Марта, которую он искал, все-таки, видимо, дома, «собирается» и потому не подходит к телефону; лежит небось, по обыкновению, в своей зеленой комнате, глотает таблетки и глядит в потолок, недовольная собой, погодой, лечением, врачами, своей дочерью и всем светом, всем на свете, а главное — недовольная им, Ауримасом, давно уже недовольная и потому не желающая никуда идти, даже на это торжество; а Эма… дочурка Эма, с которой за целую неделю ни разу не удалось встретиться и поговорить… глупышка их Эма… все мотается неизвестно где… — Простите, но я сегодня… не совсем настроен, и вообще…

— Ах, что вы, что!.. Я понимаю!.. Не волнуйтесь… Я лишь пытался, с вашего милостивого позволения и пользуясь прекрасным, самой судьбою мне предоставленным случаем, напомнить нашему уважаемому юбиляру приятнейший телефонный разговор, который три недели назад — а точнее, двадцать два дня назад — мы имели возможность…

— Что вам угодно?.. — повторил Глуоснис и невольно, точно ища помощи, посмотрел на лестницу; лавиной медных, звенящих на разные лады шариков по ней беззаботно и лихо несся все тот же галдеж зала. — Я не совсем понимаю, чем могу быть полезен… и особенно в такой день, когда…

— Оо! День в самом деле выдающийся!.. Именно такой, какой нам нужен!.. — почему-то бурно обрадовался стоящий перед ним средних лет, чуть седоватый человек с отдаленно знакомым Глуоснису удлиненным сухощавым лицом и отдаленно знакомым голосом; ах да, «увы, не вечны» было тогда сказано, будто он, Глуоснис, в самом деле готовился испустить дух; слово «архив» почему-то всегда напоминало ему ту гремящую костями особу с косой, которая не любит шутить; так он ему тогда и сказал. Но собеседник ничуть не растерялся, даже не обиделся — этот архивный, щеголеватый клерк, джентльмен с элегантной сединой на висках, вот он даже улыбается (как-то криво) и глядит как будто очень знакомыми глазами испуганного (неужто мной?) зайца; он продолжал: — Может, все-таки наш уважаемый писатель (раболепие или издевка?), может, напрасно вы тогда не пожелали со мной встретиться?.. Так что мне пришлось мой скромный подарок… гм… — Он улыбнулся, шире угодливой, призванной склонить к доверию улыбкой (и улыбку я эту когда-то уже видел). — Подарок архивариуса к вашему славному юбилею… гм… возможно, с некоторым опозданием… — (Почему-то он взглянул наверх.) — Я вынужден сейчас…

— Подарок?!

— Именно. И сугубо личный. То есть хоть и обнаруженный в казенных ведомствах, но все же…

— Рад!.. — Глуоснис улыбнулся: что ж, еще одни с поздравлением… Чудаковатый, но… Сегодня все имеют право, не только Даубарас или… — Рад, что не забываете…

— Ах, это давние радости, уверяю вас!.. — прямо-таки просиял его собеседник. — Даже более чем давние… Так что прошу принять… — Человек еще раз посмотрел на лестницу — широкую и безлюдную, как церковь, почему-то нахмурил лоб (будто пробежала быстрая тень и пропала) и все так же кротко, с улыбочкой вынул из небольшой коричневой папки (даже здесь, на банкете, он имел ее при себе) сцепленные желтыми медными скрепками бумажки — несколько длинных полосок: рукопись «ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА»; Глуоснис обалдело выпучил глаза. — Архивы хранят всё!

— Вон! — рявкнул Глуоснис, сам дивясь своей внезапной ярости, ведь он понял, он сразу понял, даже знал, ожидал, что случится нечто подобное, нечто, что отбросит его в прошлое, в зловонную яму тех лет, где тогда, в дождь, омерзительно смердело осенней тиной и закисшей мездрой, — кто-то должен был ввергнуть его туда снова; но будь после того другой осени, бурной и морозной, с другими образами, и другими лицами, и другими ароматами — клозета, где Даубарас читал его рукопись; не будь ничего другого… Но все это было, и были промчавшиеся белым пунктиром под сводами памяти тридцать лет, и работа, и поездки, и виски с проседью, и Винга… и опять Мета… тот один раз, и… — Вон! Щенок!.. — повторил он и даже ногой топнул; «архивариус» уже пропал. Глуоснис еще раз, точно только что проснулся, поглядел по сторонам, снова услышал голоса наверху, «биг-бит», или «рок», или «диско», или тот самый, чуть не полвека спустя вернувшийся в обиход «ламбет-уок» (помню, играли его в Каунасе перед войной), взвизгивания: «Пари́! Нотр-Дам! Эйфель!..», отчетливо распознал голос Шалнене, почувствовал себя пустым, как после промывки, и, не думая больше ни о чем, толкнул вперед дверь на улицу…

(Р. S. А я, Алоизас Каугенас? Я знал, что сделал. Что должен был сделать. Этого дня, досточтимый юбиляр, я дожидался долго и терпеливо. Терпеливее, чем ты думаешь, и уж гораздо терпеливее, чем жду твою Эми… Но неужели она в самом деле уверена, что я в ней нуждаюсь? Ее матушка, помню, тоже нацеливалась… Да мне ничего не нужно, уважаемые, даже мести, которую я лелеял все те годы, сейчас мне ничего не нужно… ну разве что слегка отыграться… Вот возьму и загляну к ней часика на два — на три, не больше, она уже, наверное, дома, и ей нельзя быть со мной долго, поскольку завтра она опять поет. Поет. Эми, ты слышишь? Поет в опере. Пока ее супруг стажируется в своих «ла скалах», мы с ней… Прости, милейшая Эми, мир сей создавали не мы с тобой, посему в нем не все совершенно… Твой папочка мог бы объяснить тебе это лучше меня. Прости. Мне пора…)