Список ненависти - [28]

Я много плакала те два дня. По большей части от боли. Мне хотелось, чтобы она ушла. Это вам не укус пчелы. Болело просто адово.

Время от времени ко мне заходила медсестра – я видела, что не нравлюсь ей – и делала мне укол или скармливала таблетки, от которых менялось мое восприятие, искажались голоса и все вокруг. Не знаю, сколько я тогда спала, но знаю, что на третий день, когда мой мозг перестал получать галлюциногенное обезболивающее и мне начали давать обычные таблетки, я бы многое отдала за сон.

Однако не только поэтому мне никак не удавалось восстановить полную картину произошедшего. Дело в том, что ее кусочки никак не желали складываться в единое целое и я не видела смысла в случившемся, сколько бы ни ломала голову. Я даже спросила медсестру, не стряслось ли у меня чего с мозгом. Все-таки я после выстрела на некоторое время оглохла и теперь не могла ясно мыслить. Да и вообще, хотелось только одного – уснуть и не испытывать боли. Или еще лучше – оказаться совершенно в другом мире.

– Это у тебя сработали защитные механизмы. Их в теле достаточно много, – ответила она.

Лучше бы в моем их было больше обычного.

Каждый вечер, включая висящий на противоположной стене телевизор, я видела свою школу – снятую с высоты птичьего полета и потому казавшуюся невероятно далекой. Я и ощущала ее таковой – чужой и зловещей, будто не в ней я последние три года училась. У меня даже возникало странное ощущение, что я смотрю не документальную съемку, а фильм. Однако поднимавшая внутри тошнота напоминала: это не вымышленный сюжет, это реальность и я нахожусь в самом ее эпицентре.

Мама просидела у моей постели все эти дни, обрушивая на меня противоречащие друг другу эмоции. Только что она тихо плакала в скомканную салфетку, печально качая головой и называя меня своей «девочкой», а через минуту со злым лицом и поджатыми губами говорила: «Поверить не могу, что родила такое чудовище».

Мне нечего было ответить на это. Ни ей, ни кому-либо другому.

Узнав от Фрэнки, что Ник мертв, что он застрелился, я свернулась в постели, точно улитка в раковине. Закуталась в одеяло, легла на бок и подтянула колени к груди – насколько позволяли перевязанное и ноющее бедро и сковывающая меня сеть медицинских трубок и проводов. А после того как свернулось калачиком тело, съеживаться продолжала душа. Она все скрючивалась и скрючивалась, превращаясь в измученный тугой комок.

Мое молчание не было умышленным. Я просто не знала, что сказать. И боялась, что если открою рот, то закричу от ужаса. Перед глазами стояла картина – Ник, лежащий где-то мертвым. Я хотела присутствовать на его похоронах. Или хотя бы навестить его могилу. Но больше всего я хотела его поцеловать и сказать, что прощаю его за свою рану.

Еще я боялась закричать от ужаса за мистера Клайна, Эбби Демпси и остальных, кто был ранен или убит. Даже за Кристи Брутер. Маму. Фрэнки. И да, за себя. Но обуревавшие меня чувства и мысли почему-то не сочетались друг с другом. Так при сложении пазла порой два кусочка вроде подходят, а вроде и нет. И это сводит с ума. Их можно состыковать, но они не сочетаются идеально и картинка выглядит странно. То же самое происходило у меня в голове. Я будто соединяла друг с другом неподходящие кусочки пазла.

На третий день я лежала, уставившись в потолок и вспоминая, как мы с Ником играли в лазертаг. Я тогда выиграла, и поначалу Ник напрягся, но потом на вечеринке у Мейсона сам всем рассказал, какой я отличный стрелок. Он по-настоящему гордился мной, и мне это было приятно. Остаток вечера мы не разнимали рук и не могли друг на друга насмотреться. Это был лучший вечер в моей жизни.

Воспоминания прервал звук открывшейся двери. Я поспешно закрыла глаза, притворившись спящей. Мне хотелось, чтобы вошедший побыстрее ушел и я продолжила думать о том вечере. Казалось, Ник рядом и я ощущаю тепло его руки в своей ладони.

Вошедший, шаркая, приблизился к кровати и остановился. Капельницу не тронул. Ящики и шкафчики открывать не стал. Значит, не медсестра. Маминого характерного сопения из-за заложенного носа я тоже не слышала. И не чувствовала запаха одеколона Фрэнки. Я просто ощущала рядом чье-то присутствие.

Я приоткрыла глаз.

Возле кровати стоял мужчина в коричневом костюме. Лет сорока, совершенно лысый. Не полностью облысевший, а облысевший настолько, чтобы сбрить оставшиеся волосы. Он жевал жвачку. Мне не улыбнулся.

Я открыла оба глаза, но не села. И ничего не сказала. Просто смотрела на него с гулко бьющимся в груди сердцем.

– Как твоя нога, Валери? – спросил он. – Я могу звать тебя Валери?

Я молчала, сузив глаза. Ладонь сама собой скользнула к перебинтованной ноге. Мне готовиться кричать? Этот мужик, как в ужастиках, изнасилует и прикончит меня прямо в больничной койке? Может, я этого и заслуживаю. Куча народу возрадуется, если со мной случится что-то жуткое. Эта мысль не успела завладеть мной, так как мужчина сдвинулся с места и снова заговорил.

– Надеюсь, что лучше. – Он отступил, подвинув к кровати стул, уселся на него. – Ты молода. В таком возрасте все быстро заживает. Мне вот в реабилитационном центре два года назад прострелил ногу наркоман, так рана вечность заживала. Что говорить, я уже старикан. – Он засмеялся над своей шуткой.