Спеши строить дом - [16]

Витязев овладел собой, стал ходить взад-вперед возле стола, лицо окаменело, глаза сделались сухими, шаг твердый — от бедра, и выразительно молчал. «Что будем делать?» — спросил Владимир Антонович. Витязев ходил, молчал, потом глубоко вздохнул. «Что делать? Хоронить будем. Что тут еще делать» Он вдруг сделался совсем другим, чем знал его Владимир Антонович: жестким, волевым, холодным. И Владимир Антонович нисколько не удивился, когда он приказал ему бежать в деревню, вызвать милицию и следователя, сообщить сестре Григория Катерине и, конечно, Светлане. «А Светка при чем?» — попробовал возразить Владимир Антонович. «Дурацкие вопросы будем задавать потом! — отрезал Витязев. — Пошли к нему!»

Григорий лежал на бережке все так же, только солнышко светило теперь ему прямо в лицо, рассмотреть его мешал целый рой мух. Витязев сразу понял, что тот мертвый, но на всякий случай подержал пульс, бережно положил все еще не застывшую руку и стал ломать ветки, чтобы укрыть тело. Владимир Антонович предложил просто перенести его ближе к реке, где солнца сегодня уже не будет, но Витязев сказал, что трогать тело не надо, чтобы но осложнять работу следователю. И только тогда до Владимира Антоновича дошло, что будет следствие и что главными подозреваемыми будут они с Витязевым.

— А почему он тебя послал, а не сам пошел? — спросил Баянов.

Я дороги лучше знаю, — ответил Владимир Антонович. — Впрочем, этот вопрос не ставился. Просто сказал, чтобы я шел, и я пошел. Чем он руководствовался, сказать не могу. По мне, так лучше было пойти, чем там оставаться. Знаете, как-то... Он, наверное, заметил это.

— Ясно: дело темное, — заключил Баянов и собрал свои бумаги в сумку. Он ненадолго вышел и вернулся с мотком изоленты для ремонта телефона.

Работал участковый не спеша, каждую детальку скреплял сначала резиновым клеем из припасенного тюбика, давал ей подсохнуть и только тогда брался за другую, чтобы потом медленно и крепко обмотать их лентой. Он явно тянул время, потому как знал, что следователи тоже люди, тоже заняты и их тоже, как и всех других работников, у нас не хватает.

— Так он что, болел ваш Чарусов? Я слышал, одно время он пил здорово? У пьющих жизнь на горящей ниточке подвешена.

— Это давно было. Как он сам говорил, задолго до Указа. Может, и болел... Но по виду не скажешь — крепкий, как листвяк. Жаловаться никогда не жаловался. Скорей всего, ничем он не болел. Так мне кажется.

— А почему же пить бросил? Насколько я знаю, бросают только под страхом смерти. Вы не распивали там?

— Почти нет. У Витязева был коньяк, мы иногда так -символически. Григорий — ни на дух. Говорил, что длительный опыт показал несостоятельность этого эксперимента — поливать горе спиртом, чтобы скорее сгорело, а счастья, впрочем, как и истины, в вине нету. А радость только тогда радость, когда она естественна, а не вызвана дурманом. То есть он был убежденным противником спиртного. Впрочем, говорил, что сейчас в Прибалтике стало модным, понимаете — модным, не пить. И мода эта набирает силу будто бы. Говорил еще, что интеллигентному человеку просто стыдно должно быть сейчас хлестать водку. Время не то. У него тут целая теория была. И смысл ее сводился к тому, что если мы не бросим пить, то потеряемся как нация, что и требуется кое-кому... Да у него на все своя теория имелась. Может, это и держало нас возле него.

— Ну вот, так! — воскликнул Баянов, закончив ремонт трубки, по этому возгласу Владимир Антонович понял, что он успел надоесть Архангелу со своими откровениями. Баянов начал крутить ручку, но сигналы не доходили.— Где-то контакт отошел,— поставил он диагноз.— Давай теперь ты. А я схожу чего-нибудь поесть раздобуду. Время-то уже вона! Я быстро...

Однако сходить не удалось: под окнами затормозил милицейский «бобик». Баянов пошел встречать приехавших.

Владимир Антонович тоже хотел пойти, но тут же передумал: не они ему нужны, а он им, теперь они работники, а он так, свидетель. Но то, что он не пошел, ставило его в положение заранее подозреваемого, и это было нехорошо.

Первым в контору вкатился лысый человек в мокрой под мышками рубахе, поздоровался и кинулся к бачку с водой. Следом за ним, сильно наклонившись в дверях, вошел здоровенный мужчина в джинсовых брюках, с закатанными рукавами рубашки и в очках. Он чем-то походил на известного когда-то штангиста Власова, и Владимир Антонович так и окрестил его для себя — Штангист. То, что он был такой спортивный, модный и, главное, вызывающе молодящийся, говорило, что следователем он быть не может. Наверное, шофер, подумал Владимир Антонович. Шоферы у власть предержащих всегда наглы и представительны. А у этого и лицо еще какое-то не то равнодушное, не то брезгливое.

— Размыкин,— представился Штангист, — следователь. А это наш эксперт Леонид Федорович Галайда.

Владимир Антонович назвал себя. Следователь дольше, чем можно, задержал на нем взгляд и кивнул.

— Ну и жарища! — сказал, оторвавшись от кружки, эксперт. — Труп-то хоть в тенечке там где-нибудь? В такую жару... — Он стал говорить о неприятных сторонах своей работы, но Владимир Антонович не слушал его, вернее, слушал, но не слышал, не думал, что все, о чем говорит эксперт, имеет какое-либо отношение к Григорию, он все посматривал на ходившего по конторе богатыря, трясшего рубаху на груди, и убеждался, что ничего хорошего ждать от него не приходится. Он считал, что со спортсменами надлежит вести себя осторожно, потому что они из-за отсутствия чувства юмора всегда истолковывают все однозначно, а гипертрофированное самолюбие — без этого спортсменов не бывает — чуть что — приводит в действие механизм натренированных мышц, причем без злости, лениво эдак... Он никогда не испытывал на себе их умения, но знал достоверно, что это бывает, и всегда чувствовал себя с ними скверно. Этот, конечно, мышцы в ход не пустит, но и на ум его, видно, рассчитывать не надо. Слишком спокоен он, не по-живому спокоен. Ему все известно наперед. До скончания века.