Спеши строить дом - [12]

— Это Катеринин сын, что ли? Хлебопеком которая? — уточнил Баянов. — Знаю, как же... Знаю. В больших чинах парень.

Сам Владимир Антонович прибился в лесу к ним нечаянно. Ну не совсем нечаянно, хотелось все-таки встретиться, поговорить, друзья детства все-таки. Вот-вот должен был начаться охотничий сезон, надо было посмотреть выводки глухарей, рябчиков, отдохнуть перед началом учебного года. Он взял ружьишко, не положено, конечно, до срока появляться в угодьях с ружьем, но он и не собирался стрелять, только вдруг на медведя напорешься! — и пошел. Приблизительно он знал, где находится табор Чарусова. Если взглянуть на карту, то там очень зримо видно, что по дорогам несколько далекие друг от друга деревни, разделенные хребтами и болотистыми падями, по прямой не так уж и далеки друг от друга, все подковкой жмутся к вывиху продольной Широкой пади, и ягодные и охотничьи угодья для всех практически одни и те же, и лес для строительства вырубается на соседних делянах. Вот там как раз, в этом треугольнике, оставался нетронутым высокий остров — Шебарга, хорошо известный всем местным жителям. Лесозаготовители обходили его из-за оторванности от основных массивов, а частники не рисковали хозяйничать там из-за двух незамерзающих и в самые хлесткие морозы ручьев.

Когда Владимир Антонович наткнулся на эту самую новостройку, сруб уже пошел по восьмому венцу. Серые, ошкуренные в прошлые годы бревна просыхали на слежках вокруг сруба близко, в расчете, чтоб не таскать далеко, а только подкатить и поднять.

Владимир Антонович сначала вдруг засомневался, надо ли подходить, не лучше ли обойти — ведь надо же будет помогать, но, пораздумав, решил, что уйти, если захочет, всегда уйдет, сославшись на заботы перед началом учебного года, хотя он был в отпуске, срок которого не исчерпывался сентябрем, и он долго стоял за кустом, рассматривая работничков.

Витязев, голый, но как будто в мундире, подтянутый и здоровый и зримо довольный своим здоровьем, прохаживался перед сидевшим с цигаркой Чарусовым и что-то говорил простое и понятное. Но Гришка не соглашался с ним, крутил, будто от дыма, кудлатой головой и знакомым жестом растопыренной пятерни осаживал приятеля. Владимир Антонович осторожно, с бревна на бревно, тихо подошел к ним вплотную и спросил громко, в полный голос:

— А зачем такую конюшню растелешили?

Никто не вздрогнул, не удивился его появлению? Будто ждали. Будто вчера вместе водку пили. Витязев широко заулыбался и поднял руку к путанице поблекших волос:

— Здрассь, товарищ Просекин!

— Здоро-ово, Фока! — сдвинув набок рот, протянул Гришка.

Он оставался сидеть и вполоборота следил за каждым движением Владимира Антоновича, и только когда тот подошел к нему и протянул руку, Чарусов встал и вытер ладонь о заскорузлую от смолы штанину, тычком сунул ее ему и, сузив плечи и приседая, крепко пожал руку:

— Здравствуй, здравствуй, старик!

В голосе его на этот раз прозвучала неподдельная открытость и еще что-то, что позднее Владимир Антонович перевел для себя словами «вот, извиняюсь, мол, но — такая жизнь!».

—- А ты молодцом, Володя, — сказал Витязев Владимиру Антоновичу, — с годами не меняешься. Вот что значит деревня!

— Человек должен меняться, — назидательно возразил Чарусов, — и он меняется каждый день, каждый час. А то заладили: ты не изменился, время тебя щадит! Дамские глупости. Не изменился — значит, остался вчерашним, остановился — умер, считай. Только мертвые не меняются. А живешь — значит, меняешься. Вот так, Фока-Фульф. Пошли чай пить.

Еще где-то сразу после войны Гришка разделил между ними марку немецкого самолета «Фокке-Вульф», несколько изменив звучание слов, и до самого выпуска не именовал иначе. У Гришки кличка была Седой, хотя он был не белесым, а пшеничным. Самый сильный, сообразительный и самый голодный из них, он без особого к тому старания легко подчинил себе всех сверстников в нижнем краю деревни, и они, всегда собирались возле его избы и всегда играли в его игры. Диктатором он не был. Он был только самым независимым, даже, скорее, строптивым. Он лучше всех вскапывал огород, ставил прясла, колол дрова и даже двор подметал лучше всех, но был ленив, и заставить его за что-нибудь приняться можно было только материнскими слезами. Читал и знал всегда больше других. И умел рассказывать всегда красиво и интересно. Одевался он тоже красивей всех — далекий, почти мифический брат Василий присылал Чарусовым посылки с изношенными офицерскими одеждами, и все они щеголяли в перелицованных и перешитых кителях со звездными пуговицами и в мешковатых диагоналевых штанах, вызывая бессонную зависть всех деревенских мальчишек. Видимо, форма одежды налагала и на Григория, и на них, мальчишек, известные обязательства. Иначе объяснить его безраздельное властвование трудно. И на выпускном вечере Гришка тоже был в мундире с братового плеча, только в новом и уже узковатом ему в плечах. К осени его призвали в армию, и больше они, считай, не встречались. Нет, встречались, конечно, но все так, на бегу. Стороной узнавали друг о друге, пробовали переписываться, но перешли только на открытки, а потом и они забылись. У всех дела, семьи, свои интересы. Это только в песнях дружба не стареет...