Спастись ещё возможно - [5]

Так и не закурив из-за нахлынувшей тошноты, Прямой почувствовал, что уже не один, что рядом кто-то есть. Почему-то ему совсем не хотелось выяснять, кто это, и даже смотреть в ту сторону, но голова его сама повернулась, и ему ничего более не оставалось, как взглянуть на неожиданного соседа. Тот сидел опустив голову и надвинув на глаза темную широкополую шляпу. Поднятый воротник черного плаща полностью скрывал его лицо. Но Прямой уже знал, кто перед ним; волны страха подступали, накатывали, накрывали его с головой и перемешивали там все и вся, грозя сотворить сущую кашу...

Совсем медленно, куда медленнее той самой давешней выходки Прямого с пивной кружкой, незнакомец сдвинул на затылок свою почти ковбойскую шляпу и повернул голову. “Да не носил он никогда таких шляп”, — промелькнула у Прямого сумасшедшая мысль, а потом он неожиданно для себя, растягивая слова, поздоровался:

— Здра-а-вствуй Па-а-вел Ива-а-нович...

— Здравствуй, Сережа, — Павел Иванович не мигая смотрел в упор на Прямого и неясно было: видит он что-то или нет? — Ты — здравствуй! А мне уж поздно.

— Да что ты, Пал Иванович, все ништяк, — также ровно продолжал Прямой, но на самом деле он уже находился где-то на самой грани безумия. “Бред, полный бред. Чушь...” — метались в голове мысли, как стая невесть откуда залетевших в комнату ласточек... Да, это был Павел Иванович Глушков, собственной персоной. Он же — Паша Крюк, мастер спорта по боксу, человек авторитетный и богатый, но... давно и безнадежно мертвый, года три как... И это он, Сережа Прямой, застрелил его тогда на берегу тихого лесного озера в глухом гдовском лесу. Из помпового ружья в упор картечью он буквально разворотил его на части и,

упаковав в полиэтиленовый пакет, утопил на самой глубине... И Павел Иванович пропал навсегда, освободив место под солнцем для нужных людей, — как был уверен и сам Прямой и, с его слов, нужные люди... Ан, нет! “Неужели выжил? Чушь! Быть не может!”

— Правильно думаешь, Сережа, — глухо сказал Павел Иванович, словно прочитав его мысли, — не может быть, чтоб я выжил. Умер я тогда, действительно умер и угодил в самый что ни есть ад. Вот так, Сережа. Ты еще и не знаешь об этом, а я уж вкусил все положенные мне муки.

— Что? — прохрипел Прямой и схватился за горло: ему показалось, что оно вдруг стало сплошь деревянным и больше не пропускает воздух. — Что вы несете? Кто вы?

— Да брось ты, Сережа, — Павел Иванович говорил без всяких эмоций, голос его был чуть отдален и звучал как из старого репродуктора, — знаешь, знаешь ты, кто я. Знаешь и трепещешь! Но не ведаешь ты, чего на самом деле следует трепетать! Эти муки, которые я несу — они невыносимы, Сережа. От них нет спасения и облегчения. Они БЕС-КО-НЕЧ-НЫ!!! — последнее Павел Иванович сказал вдруг возвысив голос и с такой мукой, что Прямой затрясся и услышал, как тихо постукивают друг о дружку его зубы.

— Ты не знаешь этого, Сережа! Но тем хуже для тебя, тем неожиданней и мучительней будет то, что встретит тебя за гробом, а ведь это скоро, очень скоро — жизнь так мимолетна... Ты знаешь, Сережа, тогда, когда тело мое погружалось в пучину, я медленно поднимался над озером, с ужасом наблюдая, как исчезает в глубине то, что недавно было мною самим — сильным, незнающим страха и жалости. Я не мог понять того, что случилось. Я о чем-то кричал тебе, но ты не слышал. Ты суетился на берегу, что-то прятал, закапывал. Ты суетился, Сережа, ты думал, что победил меня, меня — такого сильного и всегда во всем тебя превосходящего, но ты не знал главного, Сережа: нет никакой смерти, нет совсем — это вымысел бездарей и недоучек, с подачи мрачного господина из преисподней, моего теперь господина, да и твоего тоже. Так вот, я не понимал, Сережа, и — представляешь? — думал о своем трехсотом “Мерседесе”, о баксах, вложенных там и сям в дела и, наверное, потерянных теперь навсегда. Не верил я, что это со мною всерьез, не готов был это принять и надеялся, что вот-вот открою глаза, проснусь и все вернется, но нет... Я поднимался все выше и выше. Наверное, красиво было то, что оставалось внизу, — ведь я, Сережа, в отличие от тебя, умел ценить красоту, — но в тот момент мне уже было не до того. Представляешь, Сережа, я поднялся еще выше и увидел, — нет, ты не поверишь, — я увидел демонов или по-нашему, по-русски — бесов: гнусных отвратительно-безобразных, гомонящих что-то на варварском птичьем наречье. И я забыл про все — про машины, дома, деньги, про женщин. Я затрепетал, когда они потянули ко мне свои страшные черные лапы, я понял, что перед ними бессилен, — понимаешь? — во сто крат больше бессилен, чем прежде передо мной лох распоследний. Я бессилен и полностью в их власти. “Наш! Наш! Наш!” — клокотали они радостно, и некому — понимаешь? — совсем некому было за меня заступиться. Я почувствовал, я почти понял и поверил, что есть сила, которая может меня спасти, но не знал, кого об этом просить. Я хотел вспомнить, чье имя надо называть и не смог. Ты понимаешь? Я не смог вспомнить имя Того, Кого мы на земле всуе поминаем почти ежечасно? Вот такая, Сережа, нам кара, первая кара, а остальным мукам — несть числа... Для меня было одно снисхождение и причиной ему — коварная, нежданная смерть от руки убийцы — от тебя, Сережа. В этом была для меня милость, и я благодарен, Сережа, Господу за нее. Ведь без снисхождений здесь, где я нахожусь, невозможно! Тебе этого не понять! Пока... Так что я благодарен тебе и знай, что не сержусь.