Спасатель - [8]
Сумерки.
У калитки, похожие на сбившиеся перед ливнем плотные гряды облаков, теснились кусты. Дом едва просматривался отсюда. Ася прислонила картину к лавке. Достала из кармана зеркальце. Оглядела себя. По ту сторону калитки запаяла собака. Прыгала, беззлобно скалясь. От дома отделился человек. Сквозь туман прошел к калитке.
— Андрей Николаевич… — начала вопрос Ася.
— Нету, — ловко закончил дед. Он почему-то был при параде. Пиджак застегнут на все пуговицы. Под лацканом рядком медали.
Опять лениво гавкнула собака.
— Гошка, цыть.
В небе зажглась звезда.
— Пока его нету, но придет, конечно, куда деться? — с охотой продолжал дед. — Хотите, в доме его подождите, — сказал старик и махнул рукой в отдаленные сумерки. — Чаю попить можем. Телевизор посмотрим. Скоро «Время». А потом из Парижу показывать обещались… Поглядим, как они там.
— Спасибо, — сказала Ася. — Я тут, если можно, пока подожду.
— Как желаешь…
Старик побрел к дому. Собака трусила следом. Ася села на скамейку. Картину поставила рядом.
Песня продолжалась. Опять мерцали Пашины штаны. Пели вдвоем с Левой. Когда доходили до повтора — люди кругом подхватывали.
Празднество происходило в летней беседке. Беседка стояла среди поля. Рядком тянулись старые деревянные дома: почти деревня, у поля, на краю. Струясь между домами, к Большому озеру уходили протоки.
Народу собралось много. Все больше пожилые люди. Соседи. Материны друзья.
— Вот, — негромко говорила Оле мать, — видите? Это ему еще годочка нет. Виленьке нашему. Худой до чего, правда?
Оля разглядывала фотографии: большеголовый, тощий Вилька, совсем голый, полз по столу. Напряженно улыбающаяся неведомому фотографу мать аккуратно придерживала его за лодыжку.
Мать снова полезла в затертую сумочку. Вытащила еще бумажный пакетик. Развернула.
— Это кудельки его, — показала Оле светленький клок волос. — Около двух срезала. Он у нас кучерявый родился. Как Пушкин. Только рыжий.
— И дурной, — закончил Вилька.
— Зачем ты так? — обиделась мать, но тут же отвлеклась. — А вот зуб его. — И действительно достала из газетного кулечка зуб. — Молочний. Этот первый выпал.
— Ладно тебе, — запротестовал Вилька. — Просто дендрарий какой-то…
— Вас, простите, как уменьшительно называть? — не обращая внимания на сына, поинтересовалась мать.
— И уменьшительно тоже, наверное, Оля, — подумав, ответила Оля.
Песня все длилась.
Мать склонилась к Вилиному уху, зашептала:
— Я за тебя рада. Она мне, знаешь, нравится…
— Ты рада, и я рад, — уклончиво согласился Вилька.
Кто-то полез к нему чокаться, а потом и сам он ушел целоваться с кем-то, там опять чокался, пил.
— Я, знаешь, Оля, — вдруг доверчиво сказала мать, — я очень старалась, чтобы он хороший вырос. Пусть и не так складно все получилось. Без отца вот…
Оля, притихнув, молчала.
— Но я старалась.
Захмелев, Вилька издалека внимательно разглядывал Олю, нагловато, будто совсем незнакомую.
«А она ничего себе, правда, — подумал вдруг просто и тупо. — Ее бы трахнуть, наверное, надо. Перед армией полагается, говорят. Чтобы все, как у людей…».
Вараксин, Лариков и фокусник Валентин неслись сквозь сумерки на мотоцикле. Деревья, туман — мимо… Фокусник печально сидел в коляске, до глаз накрытый дерматиновой попоной. Лариков кричал что-то в ухо Вараксину, показывал дорогу, за треском мотора слов его, конечно, слышно не было, но Вараксин все-таки согласно кивал головой.
Затормозили у самой воды. Вараксин снял шлем, положил в авоську. На голову надел шляпу.
— Вот, — показал Вараксин на реку, — прошу любить и жаловать. Нить через пустоту.
В устье реки, рядом с тем плесом, обогнув который впадала река в озеро, была зачалена баржа-поплавок. На невеликой речной посудине было возведено зеленоватое строение из штакетника. Строение было установлено по бокам белеными колоннами. Все вместе называлось плавучим рестораном. Между берегом и баржей брошены были мостки.
В зале ресторана шел ремонт. Столики были сдвинуты в угол. Под потолком одиноко и ярко, маслянистым желтым светом горела лампочка без абажура.
— Ой, — обрадовалась молоденькая буфетчица, выглянув из-за стойки, — только знаете, ребята, биточки уже кончились. Гречку отдельно будете?
— У тебя скатерть есть? Белая? — вместо ответа требовательно поинтересовался Николай. — Нам белая скатерть сегодня обязательно нужна.
Туман поднимался от трав, запутывался в невысоком прибрежном кустарнике, плыл едва. Небо было еще прозрачно. Первая звезда ясно и холодно горела над глухой синевой дальнего леса.
Скатерть бела и чиста. Сидели чинно: официантка Клара, Коля, Валентин. Лариков стоял. В руках стопка.
— За что ж нам выпить?
— За тебя, — сказал Вараксин. — Твой день.
— За всех за нас бы. За ту звезду.
Звезда горела в окне, дрожа и переливаясь.
— Вот идет к нам ее свет тысячи, тысячи лет. И в конце пути обязательно касается чьей-то души. Мир преображается. Вот как сейчас, в сумерки.
В оконном проеме, будто в раме картины, стыли чистые сумерки, осененные той звездой.
— И все полно очарования и тайны. Лица женщин прекрасны, лица друзей открыты и чисты… Наверное, это и называется любовью.
Лариков говорил негромко, просторно, может быть, оттого его слова и казались им сейчас той тайны частью.
