Созопольские рассказы - [9]

Священнодействуя над кофейником, барба Никос успел рассказать мне и о стамбульских кофейнях, и об их завсегдатаях, и о способах приготовления напитка, и о Малайе — родине драгоценных зерен. В общем преподал мне целую науку о кофе и людях. Во всем этом он разбирался на зависть тонко. Следуя приобретенной в кофейнях привычке, барба Никос любил пофилософствовать, подчас поражая меня своим огромным жизненным опытом и охотой к сентенциям.

Человек живой и проворный, он подбегал вплотную ко мне, когда ему хотелось быть особенно убедительным. Это было забавно.

Наконец кофе «экстра-прима» был готов.

— Буюрум! — по-турецки обратился ко мне барба Никос. — Чистое дело!

Кофе действительно был превосходен. Барбе удалось сохранить экзотический аромат напитка, не знаю уж почему ожививший во мне побледневшее представление о южных островах и тропической жаре. Мы шумно, по-восточному, втягивали в себя обжигающую жидкость и молчали. Покончив и с этим священнодействием, барба Никос аппетитно причмокнул, устроился поближе ко мне и сказал:

— А теперь слушай.

И я приготовился слушать.

— В те годы был я подручным в одной бургасской кофейне. Город тогда, должен тебе сказать, был еще мал и непригляден. Не знаю, известно ли тебе, что основан он после освобождения. В турецкое время было там чье-то поместье с деревянным причалом, где анатолийские лазы грузили свои фелюги деревянным углем… Так вот, хозяином у меня был армянин… Как он выглядел? Как все армяне: низенький, тучный, плешивый, с большим носом. Не скажу, чтобы он был скверным человеком, но все же — хозяин остается хозяином.

— Нико, три чашки цирюльнику!

И я мчался в цирюльню.

— Нико, пять чашек мяснику!

И я мчался в мясную, жонглируя словно циркач подносом, и подавал верзиле-мяснику и его перепившимся дружкам полные чашки.

— Нико, десять чашек в общину!

А там смотрели в оба, чтобы чашки были чистыми, кофе — непролитым. Чиновники, одним словом! Помню, как-то расплескал я все десять чашек — на какую-то франтиху зазевался. После этого я долгое время не был уверен — одно у меня ухо или два. А по нашей кофейной части слыл я, между прочим, лучшим.

И так вот — «Нико! Нико!» — с утра до позднего вечера, зимой и летом. Кофе тогда было в большом почете.

Стоял, как сейчас, декабрь — стужа и ветер. Сам знаешь, в наших краях снег выпадает редко. Дул этот самый драмудан. Кофейня находилась между портом и вокзалом, так что нам были видны и поезда и пароходы. Сообщение тогда поддерживалось итальянской компанией «Ллойд-Триестино». За день до этого пришел из Стамбула пароход «Фортуна», не рейсовый — специальный. Не знаю уж почему, но беженцы-армяне возвращались тогда на родину. По этому случаю дела наши шли бойко. Пароход должен был отвалить ровно в двенадцать, зайти в Варну и, приняв еще одну партию, взять курс на Одессу.

Вероятно, было уже без четверти двенадцать, потому что проревел первый гудок. И тут перед кофейней остановилась пролетка, запряженная взмыленными лошадьми и доверху заваленная чемоданами. С нее сошел меняла Саркиз Папазян, толстяк и миллионер. Все коммерсанты до одного были, как говорится, в жилетном кармане у этого старого холостяка. В те времена ведь все на ростовщиках держалось… Так вот, сошел он багровый от нетерпения, в черном парадном костюме и щегольском котелке.

— Один тройка, Оник! — кричит с порога, а лицо лоснится, как начищенный медный таз. — Саркиз уезжает! Последний чашка кофе! Живо! — и размахивает при этом своими короткими руками.

Он, нужно сказать, очень любил кофе — «густой-сладкий-турецкий-пенистый» — и выдувал не менее десяти чашек в день!

Будучи человеком суеверным и особого нрава, он перед каждой серьезной аферой заказывал три чашки кофе и важно, словно турецкий паша, выпивал их одну за другой.

Хозяин мой, чтобы не ударить лицом в грязь, решил сам сварить кофе, не доверил этого дела другому подручному, хоть тот и был его сыном… Почему, спрашиваешь? Хм, был у них свой секрет: клиентам поважнее варили чистый кофе, ну, а для простонародья собирали гущу из выпитых чашек.

Я тебе вот что скажу: рожь и жареный горох и я подмешивал, такое уж наше ремесло, но гущу — никогда!

Тем временем я сбегал с заказом в таможню, на обратном пути, слышу, и второй гудок проревел, а перед менялой, гляжу, на мраморном столике — черный такой был — только две пустых чашки. Папазян нервничает, пальцами по столику барабанит, поглядывает то на пристань, то на занавеску, за которой возился мой хозяин.

— Шевелись, Оник! Шевелись! — крикнул наконец он и приподнялся — вот-вот встанет — но тут же опять уселся.

— Сию минутку! — отозвался хозяин. — Экстра-прима! Последний, прощальный чашка кофе!

Тут Папазян вытащил золотые часы-луковицу и вскочил, как ужаленный. Проревел третий гудок.

— Разбойник ты! — завопил меняла. — Стыдно, Оник! — и выругался по-армянски.

Выбежал на улицу, рессоры пролетки прогнулись под ним, и только было извозчик взмахнул кнутом, как мой хозяин выскочил с прощальным кофе. Кинулся к Папазяну и отчаянно заорал:

— Ваш кофе, сударь!

Папазян беспомощно взглянул на пароход, потом на чашку и взял ее. Наскоро проглотил кофе и закричал: