Созопольские рассказы - [10]

— Гони!

Пролетка полетела к пристани.

Хозяин подтолкнул меня.

— Сбегай, Нико, помоги!

Я со всех ног припустил следом за пролеткой. Прибегаю и вижу: пароход отчаливает. Папазян стоит с остолбенелым видом, словно перед фотографом, — одна нога на мостовой, другая на подножке, — и по его желтому лицу катятся слезы.

Что делать!

К счастью, рядом случилась кучка грузчиков, босяков.

— Кричите, эй, вы! — взревел Папазян. — Остановите его! Пять грошей даешь!

Босяки и ухом не повели.

— Кричи, говорят! Золотой даешь!

Босяки заорали во все горло.

— Громче, эй! — разъярился Папазян. — Громче! Два даешь!

Босяки заорали громче.

— Три! Три золотой! Еще громче! — в отчаянии понукал их армянин.

Они орали, не жалея сил, однако пароход не остановился. Медленно развернувшись у мола, он вышел на открытый рейд.

Папазян повадился на сиденье, рвет последние волосы на плешивой голове и рыдает. Один из босяков почтительно вытянулся перед ним и, стащив кепку, протянул ее меняле.

— Не плачь, хозяин! Что ни делается, все к лучшему! — сказал он и стал ждать.

Папазян оторопело поднял голову и с изумлением взглянул на босяка.

— Чего тебе?

— Золотые, хозяин!

Меняла яростно отпихнул протянутую кепку и выругался:

— Золотые? Так твою! Научись кричи! Марш отсюда! Марш! — Тут, завидев меня, он соскочил с пролетки и схватил за ухо: — Кофе, сударь! Кофе! Прощальный кофе!.. Вот тебе, вот, вот! — и ну лупить меня по чем ни попало.

Хорошо, босяки вмешались и оттащили меня. Папазян рвал и метал, затем кое-как взобрался на извозчика и помчался в кофейню вымещать злобу на моем хозяине.

Вернулся я, гляжу — Папазян сидит на старом месте притихший, смирный, глаза красные, а лицом потемнел. А хозяин стоит в двух шагах от менялы и успокаивает его.

— Зачэм утешать? Зачэм утешать? — Папазян разрыдался. — Дома́ продал, лавки продал, виноградники продал, все продал! Где спишь?

Как вы впоследствии узнали, ростовщик опоздал, потому что до последней минуты торговался с капитаном Янко из-за старого каика. Все у него, чертяки, было!

Мой хозяин молчит, переступает с ноги на ногу, потом, собравшись с духом, тихо предлагает:

— Чашку, кофе, сударь?

— Дай один чашка!

Помнится, целую гору нагромоздил перед собой.

Немного погодя потребовали кофе почтари. Хозяин приготовил несколько чашек, и я побежал на на почту с подносом, покрыв его стеклянным колпаком, потому что драмудан опять словно с цепи сорвался. А на почте суматоха, паника: из Анхиало передали, что «Фортуна» только что пошла на дно и все, сколько их там было, утонули, триста человек! Я и про поднос забыл, мчусь в кофейню и еще с порога сообщаю новость.

Папазян вскочил, как полоумный.

— Угощаешь всех! Всех угощаешь! — И пустился в пляс на своих коротеньких ножках.

Какое там — всех! Всего в кофейне и было, что три старичка, дремавших над старыми газетами.

Папазян бросился к хозяину, целует его, словно молодая вдовушка, места себе не находит от радости. Сунул мне в руку грош за «добрую весть» и снова взгромоздился на извозчика. Хозяин вне себя от радости засеменил вслед за ним, ну и я тоже.

Приходим на пристань. Босяки сидят на корточках, хоронясь от ветра, и семечки лузгают — пустое брюхо задабривают.

— Молодцы, ребята! — орет, подпрыгивая, Папазян. — Молодцы! Хорошо кричали! Очэнь хорошо кричали! Молодцы!

Достал он тяжелый кошель, порылся и швырнул им под ноги три золотых. Повернулся к моему хозяину, обнял его и сказал:

— Оник, ты мой брат! Мое золото — твое золото!

И опять босякам:

— Слыхали? Триста человек потонул! Триста! Один только живой. Один!.. — Схватился за сердце, пошатнулся и упал.

Люди — к нему, а он уже не дышит. Драмудан присыпал его пылью и соломинками.

Сбежались тут разные ротозеи, спрашивают:

— Что с ним? От чего умер?

Босяк, что кепку протягивал, обернулся и говорит:

— От радости… Чего глаза вытаращили? От радости, что один он в живых остался!

Барба Никос убрал пустые чашки.

— Вот видишь! Кофе — великое дело! — и он пристально взглянул на далекий риф, о который разбивались буруны. — Лодка идет.

Действительно, крохотное рейсовое суденышко боролось со смертоносной силой притяжения грозного рифа. Я поднялся и пошел домой. Я был взволнован, в голове теснились мысли о море и людях.

Всего лишь неделю тому назад я был с рыбацкой флотилией в трехстах милях отсюда, когда нас захватила буря. Целые сутки боролись мы с волнами и ветром. Возле меня были сильные суровые люди, и мы вернулись целыми и невредимыми. А вот теперь — плыви простым пассажиром… среди пассажиров…

Я вышел на небольшую площадь. Все вокруг было сковано сухим морозом, и безлюдный городок смахивал на заброшенную декорацию к средневековой пьесе. Одно лишь море не думало застывать в неподвижной рамке голой зимы. Оно угрожающе вздымалось, бурля и лютуя.

Переживало бурю.

НА ЗЕМЛЕ ДЕНЬ СУББОТНИЙ

Он погож, по-осеннему ласков, с далекими стратосферными облаками. В успокоенном небе, поблескивая крыльями, плавно кружат буревестники. Синева моря, тяжелая, густая и неподвижная, вобрала в себя всю лазурь неба, и оно выглядит линялым.

На горизонте белеют паруса. Отсюда, с высоты, все кажется рельефным, как на гипсовом макете: неровно изрезанный контур полуострова с выцветшими деревянными домиками и большими зданиями желтого казарменного цвета, голые, бесконечно одинокие островки с ржавыми утесами, осенние тихие берега, чуть намечающиеся тусклой синью очертания далекого мыса Эмине, прозрачные заливы и лимонные шатры деревьев в приморском садике.