Совсем чужие - [9]

— Ложись спать! Никуда не ходи!

Но дочь не смыкала век, широко раскрывала глаза, глядела на мать с, изумлением и непокорным упрямством. Она была уже заворожена другим. И когда дочь уходила, Анастасия Семеновна шла к Григорию. Удобно или неудобно было ей к нему обращаться — она об этом не думала. Некому, кроме него, изливать ей свою душу, не у кого искать сочувствия. Заговорщически шептала она ему целый вечер о своем желании сломить характер строптивой дочери. Не оправдывалась она перед Григорием, а искала в нем верного союзника. Но он не подавал никаких надежд на тайный сговор. Тогда она поднималась, трясла седой головой, с укором говорила:

— Ох, Гриша, уж больно ты смирный. Вся шоферня бойкая, а ты какой-то чудной. Мухи не обидишь. Тебя и цыпленок залягает. Куда тебе отвадить от нашего дома Кольку!

И, шаркая ногами, исчезала за дверью.

— Сейчас только начинает прислушиваться к моим словам, — заканчивала свой рассказ Анастасия Семеновна. — Теперь вроде поумнела. Но, может, уже и поздно, — и вопросительно уставилась на Григория.

Ей хотелось узнать, как он сейчас относится к Марине. Не махнул ли он на нее рукой? Ведь за такого парня любая выйдет.

Но он, потупив взор, молчал.

И тогда Анастасия Семеновна взяла в руки сумку.

— Помог бы, — попросила она просто, по-соседски.

Подойдя к школе, Григорий передал ей сумку и хотел уйти. Но Анастасия Семеновна запротестовала, пригласила на ужин.

— Хитрая вы, Анастасия Семеновна, — раскрыл он ее. — Ведь я чуял, чем все это кончится.

— А как же иначе, — нисколько не смутившись, созналась она. Лукаво улыбаясь, прибавила: — Нынче человеку без хитрости, как слепому без посоха…

На кухне Марина жарила яичницу. Анастасия Семеновна, посадив Григория за стол, достала из комода белую чистую скатерть.

«Ого, — удивился Григорий, — как для дорогого гостя». Не понравилась ему такая забота хозяйки. И вообще она слишком вмешивается, не в свои дела. До каждой сокровенной мелочи хочет докопаться. Конечно, дочь у нее одна. Все мысли о ней. От дочери зависит и ее судьба. Одно цепляется за другое. Но все-таки она слишком дотошная.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Они шли по извилистой, поблескивающей на солнце, укатанной дороге. Вдали река серебристо искрилась среди пожелтевшего луга и затем темной полоской разрезала лес. Их путь лежал к большому селу, избы которого беспорядочно рассыпались на возвышенности, как арбузы на совхозной бахче. Пройдя поле, они вышли к деревянному мосту. Оба нарядные, молодые, радостные. Только Марина нет-нет да и взглянет в прозрачную пустоту, за голые поля, к железной дороге, тоскливо, будто у нее сегодня не самый торжественный день в жизни, а траурный. Но обернется к Григорию — на лице улыбка, правда вялая, робкая, словно рождена она против желания самого человека. Они держались за руки, то расходились, то шли опять рядом.

Кочковатый луг, местами выгоревший, будто облезший, широкой равниной расстилался перед ними. А вон уже и огороды, обсаженные ветлами, и домики съезжают с пригорка к пруду.

Лицо у Григория спокойное. Ветерок забросил ему на плечо черный с белыми крапинками галстук, треплет его языкастый кончик.

С головы Марины свисают длинные концы голубого воздушного покрывала и то бешено мечутся, трепещут на ветру, то, замирая, припадают к плечам.

Они повернули в проулок. За ветлами виднелись на огородах кучки картофельной ботвы. И ни звука. Тишина кругом, будто на селе все вымерло. И вдруг Григорий услышал над, самым ухом гадкие рыдания. К нему на плечи упали мягкие руки. Марина ткнулась в грудь, надрывно всхлипывая, заголосила протяжно и громко:

— Убей меня!.. Дура я! Не хочу больше жить!

Григорий опешил, недоуменно замигал веками, стал испуганно озираться по сторонам. Затем взял Марину за руку, с силой потащил к ветлам. И только там оробело спросил:

— Что с тобой?

Марина прижалась мокрой от слез щекой к шершавой коре ветлы.

— Я дурная, Гриша. Ты меня принимаешь за другую Марину, а от нее уже ничего прежнего не осталось…

Григорий нервно тряс ее за плечо, настойчиво допытывался:

— В чем дело? Расскажи мне все.

— Я тебе тогда в палисаднике правду сказала… — и упала на колени, поползла к нему, протянула руки:

— Гришенька, миленький, прости меня, умоляю…

Чувство жалости захлестнуло Григория.

Не плакал он на людях, когда хоронил отца. Только вечером дома, оставшись один, поплакал в безутешном горе по-мужски, молча и одиноко. А сейчас раскис на улице.

Он достал папиросы, дрожащими пальцами долго ловил в коробке спичку. Но, не поймав, подцепил сразу пучок, с десяток, зажег, задымил папиросой. Скользнул рукой, хотел положить в карман спички, но Марина схватила за ладонь, стала целовать пальцы. Он вырвал с негодованием и отвращением руку, отошел от нее.

«Зачем мне чужой ребенок?..»

Где-то далеко раскатисто закричал петух. На ближнем дворе хозяйка зазывала гусей:

— Тега, тега…

От набежавшего порыва ветра ветла зашумела, щедро рассыпала желтые листья. Осеннее солнце выглянуло из-за белого облака, озарило сначала огороды, затем ветлы, а потом и луг.

Григорий выкурил папиросу, достал другую, Прикурив, жадно стал глотать дым.