Совсем чужие - [10]

«К черту всю эту канитель! Сейчас повернусь и уйду. Заварила кашу — пусть, сама и расхлебывает…»

Не глядя на Марину, он вышел на дорогу. В голове шумело, во рту было горько от выкуренных папирос, а на сердце — щемящая тоска. Пройдя шагов двадцать, он оглянулся. Марина сидела на пеньке, уткнув лицо в ладони. Она вздрагивала всем телом. И резанула его по сердцу жалость. Нет, не может он ее бросить. Она ему бесконечно дорога. Бегом возвратился, приподнял ее, широкой ладонью вытер на лице слезы, стал гладить пышные волосы.

— Перестань, Марина, успокойся.

Но она заплакала еще громче. Красивый подбородок ее задрожал, рот вытянулся, лицо болезненно перекосилось.

У Григория подступил к горлу противный ком, перехватил дыхание. И он привлек ее к себе, обнял, уткнул лицо в ее пахнущие духами волосы.

На лугу звучными переливами рассыпался баян. Это заиграл Васька Попов. Он шел с родственниками молодой пары. Они уже перешли мост, вышли на луг и вот-вот подойдут к проулку.

Подвыпивший дядя Григория, Александр Макарович, разразился под баян плясовыми частушками разухабисто и крикливо:

Не ходите, девки, в лес,

Там густой орешник.

Не любите, девки, Ваню,

Он большой насмешник.

Его тянула за руку жена, отбивая дроби, голосисто выводила:

Ой, пойдем, пойдем попляшем,

По зеленой по траве,

Хорошо Вася играет,

Все волнуется во мне.

— Приведи себя в божеский вид, — сказал Григорий, отстраняясь от нее.

Марина, всхлипывая, вытерла надушенным платком лицо.

— Ты матери об этом не говорила? — поинтересовался он.

— Что ты! — вдруг воскликнула она неожиданно окрепшим и решительным голосом. — Разве можно ей об этом говорить? — И потом тихонько, виновато: — Что будем делать, Гриша? А? Может, не пойдем, домой вернемся?

Григорий взял ее под руку, твердо произнес:

— Пошли.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Марина переселилась к Григорию, в просторный, дом, доставшийся ему от отца. С рождением ребенка, которого назвали Игорем, постоянным жителем семьи стала и Анастасия Семеновна.

Григорий привез из города для мальчика деревянную кровать и заодно купил ему большого черного коня на колесах с белой гривой. Анастасия Семеновна неодобрительно отнеслась к проявленной отцовской нежности. Косясь на игрушку, она заворчала:

— Зачем зря тратишь деньги? Ему этот самый конь нужен, как мне балалайка. Для него сейчас и сосок довольно.

После родов Марина пополнела. На лице — спокойствие, уравновешенность. Марина, хотя и не проявляла к Григорию особой нежности, но относилась внимательно, уважительно.

На улице весна. Снег уже растаял. Только кое-где у домов лежал раздробленный на мелкие куски ледок. Анастасия Семеновна на завалинке дома грелась на солнце, руки вдруг замирали на коляске и в дремоте голова клонилась на грудь. И тогда пробуждался Игорь, подавал протяжный визгливый голосок, будил свою бабушку. Очнувшись, Анастасия Семеновна трясла руками коляску. Детский плач сменялся недовольным посапыванием, а затем и он смолкал.

— А вон и мама бежит, тебя, малыша, кормить, — завидев на дороге Марину, говорила Игорьку Анастасия Семеновна.

Марина обычно прибегала радостная, смеющаяся. Брала Игорька на руки, кормила его и укладывала спать.

Сегодня она пришла недовольная. Брови нахмурены, в глазах затаилась тревога. Даже Игорек ее не развеселил. Покормив ребенка, она, отказавшись от обеда, достала из кармана ворсистого зеленого демисезонного пальто, которое купил ей после свадьбы Григорий, письмо и, распечатав конверт, присела у окна на стуле, стала читать, молча шевеля губами:

«Здравствуй, Марина!

Не называю тебя дорогой и милой, потому что теперь это ни к чему. Получил от тебя письмо в начале сентября, но, откровенно говоря, не хотел на него отвечать. Зачем тебя обнадеживать? Хотя для меня ты была и осталась обожаемой девушкой, я не намерен был так рано связывать себе руки. Хотел тебя забыть, но, как видно теперь, не смог. Перед новым годом я получил от мамы письмо, в котором она сообщила, что ты вышла замуж. Меня поразил твой поступок. Я сначала не поверил в это. Мне показалось, что моя мать злой шуткой хотела окончательно выбить из моей головы все мысли о тебе. Но потом узнал об этом и от других. Я не находил себе места, был сам не свой. Да и теперь я в таком смятении, что просто ни за что не хочется браться. Пускай я виноват был перед тобой, но зачем же поступать так жестоко?..»

Губы у Марины задрожали, она отвернулась к окну. Смахнув платком набежавшие слезы, выпила стакан холодной воды, снова взяла в руки письмо.

— Не поела, а воду пьешь на тощий желудок, — упрекнула ее мать.

«Я не разбирался в себе, — читала дальше Марина. — Дружба наша была короткая. Когда я уехал, не испытывал особой муки и только теперь понял, как ты для меня дорога. Сейчас я совсем нищий душой. Как много я потерял! Почему ты не дала мне времени, чтобы я себя проверил?..»

— Пока ты себя проверял бы, я бы поседела! — вспылила Марина и стала с яростью рвать на мелкие куски исписанные синими чернилами листы длинного письма Николая и разбрасывать их по полу. — Я же замужняя, зачем ты мне пишешь, душу тревожишь? И как же ты не поймешь, что натворил?

Потом остановилась среди комнаты, как окаменела. Плотно сжатые ее губы говорили о злопамятной, непрощенной обиде.