Современный грузинский рассказ - [18]

Сидел на крепостной стене человек, очарованный природой, и пел ей, весь отдаваясь этим звукам, и только когда вдыхал, чувствовал, что дыхание отделяет его от песни, и это чувство странно лишало его голос естественного очарования.

Смолкла песнь, и снова слышался только гармоничный шелест ветра, листвы, молодых рощ. Зашуршала стрекоза, укрывшаяся в пазах кладки, мерно замигал светлячок, и бог весть откуда взявшаяся гордость наполнила сердце человека, сидящего на гребне крепостной стены. Он чувствовал, как вместо недавней тоски овладевает им новая человеческая сила, которой он сознательно поддался и которая выделяла его из этой тьмы, из этого умиротворенного шелеста. Человек снова запел. Песня прибавила сил, подняла на ноги и заставила петь в полный голос. Пел человек, шелестели деревья, и только теперь, в полночь, началось в Алазанской долине полное безграничное торжество.

Всю ночь отмечал свой праздник Алаверди, подобно белому лебедю, вырвавшемуся из прибрежной рощи.

Странный переход:

«Религиозные праздники, утратив свое первоначальное значение, превратились в удобный повод для досужего времяпрепровождения разного рода хулиганов и тунеядцев».

(Из газет)

Но ведь христианские праздники, устраиваемые в Алаверди в конце сентября, тесно связаны с окончанием сельских работ и интернациональны по своей сути. Отметить этот праздник съезжаются сюда на ночное бдение дидойцы, тушины, лезгины, цовцы, изредка — чечены, всегда — кистинцы, все кахетинцы, что смогли оторваться от хозяйств, да караджальские крестьяне. Узкие арбы, переполненные детьми, пристраивают в конце ограды. Здесь же раскладываются, пьют, закусывают и, проведя так ночь, разъезжаются по домам. Только хмельные дидойцы в огромных папахах строптиво бродят между арбами.

Ночь напролет молятся, славят господа, пьют, тянут песни верующие и неверующие… Ночь проходит почти по-семейному. После бессонной ночи задолго до рассвета снаряжают арбы трудолюбивые крестьяне, впрягают лошадей и спозаранку оставляют храм.

А на их месте остаются крытые кибитки и неприкаянный, бессемейный люд. Столпотворение невероятное… Пьют с кем попало, сходятся, колобродят. Завидев пьяных хозяев, фыркают неспокойные, застоявшиеся кони. «Опохмелиться поднесите им, опохмелиться», — советуют со стороны.

Восходит солнце, незаметно растворяются ночные краски, занимается утро, ядреное, жгучее, отрадное обильным виноградникам. Наступает кахетинский день, когда солнце прямо с восхода давит на землю, стирая следы росы, и смотрит, как дымится земля.

Диковинными призраками бродят по церковному двору и за оградой подгулявшие. Деревенские «стиляги» в кургузых кепчонках, расклешенных брюках, в стоптанной от танцев обуви заносчиво косятся на темные фигуры в громоздких тулупах.

По дорогам во все стороны расползаются арбы с навесами, перегруженные честным крестьянским людом. Спешат домой после всенощной. Только бездельники да торгаши, надеющиеся поживиться, да бессильные вырваться из этого хмельного водоворота слоняются между праздничными ополовиненными столами. Греют руки барышники, привезшие из окрестных сел вино, липких, подтаявших от жары красных петушков на палочках, полосатые конфеты в обертках с бахромой, пузырящийся на солнце лимонад и прочую разную разность. Нескончаемо и бессмысленно надрывается зурна, тщетно пытаясь собрать людей. Набираются без музыки, выясняют отношения, мешая грузинскую и тюркскую речь, косноязычат, благословляют, сквернословят. И едва начинает угомоняться пьяный галдеж, как на смену задремавшим бражникам приходит толпа отоспавшихся шоферов и торгашей; с новой силой заливаются гармошка и барабан, зурна и чианури, и стоящие в несколько рядов музыканты втягивают в бесконечный танец новеньких. Те растекаются по двору, разбредаются вдоль ограды, а наиболее любопытные пробираются даже в храм. Откуда-то появляются полудеревенские девушки, которые, быть может, впервые попали в мужское общество, но силятся держаться надменно, лишь бы выглядеть соблазнительными кокетками. Полная дисгармония между танцем девушек и юношей, которых ненадолго сводит ритм, а потом вино или зной снова разобщают. Зато эта бессмыслица еще больше разжигает темперамент танца. Вяло наблюдают за танцующими и продолжают попойку так и не прилегшие за ночь гуляки.

Пляшут спекулянты, шоферы, деревенские «стиляги». Особняком, у самой ограды прилепились жаровни с навесами над ними, приткнулись арбы — закусочные на колесах, — набитые хинкали, бараниной, потрохами, самогоном, перегнанным один раз, чачей, перегнанной дважды, тугими и порожними бурдюками, странным, но органичным продолжением которых являются взору закутанные горцы — христиане и мусульмане — в тулупах, шинелях, бурках. Параллельно этому растянувшемуся на добрый километр натюрморту, отделенная от него двумя-тремя метрами пыльной дороги, бушует самозабвенная толчея под звуки зурны.

Двое — парень с маленькой головой, косая сажень в плечах, и моложавый, задорный, прекрасно сложенный старик — с утра продолжают соревнование в танце. Чуть свет начали они свой шабаш, с каждым кругом набивая карман двадцатипяти-, пятидесяти- и сторублевками. Три часа бил в ладоши окруживший их народ, вовлеченный в ритм танца. Потом ритм смялся, скомкался, жиже стали хлопки, разбрелись зрители, выдохлись музыканты. В другом месте взметнулась музыка. Но с еще большей яростью продолжали кружиться два совершенно обезумевших танцора. Подхлестнутый темперамент и разгоряченная страсть — неуемны. Изнемогающие, вошедшие в раж плясуны кружатся как заведенные, бросаются на колени, спотыкаются, падают в пыль, вскакивают, дьявольскими воплями подстегивая друг друга.