Современная польская повесть: 70-е годы - [21]

По утрам становилось все холоднее. Он велел протапливать печь в кабинете, потому что в начале дня, когда он приступал к работе, у него коченели пальцы. Он спешил, а следствие точно стояло на месте. Барбара приводила разные версии событий, происшедших после приезда Сикста в Варшаву. Они не противоречили друг другу, но всякий раз обнаруживалась какая-то новая подробность, заставлявшая усомниться в правдивости ее рассказа. Он предполагал — вероятно, так оно и произойдет на процессе — Барбара постарается любой ценой убедить суд в том, что действовала под влиянием сильного потрясения. Известие о смерти мужа было столь неожиданно, что она утратила контроль над собой, действовала как бы машинально. Она не упоминала больше о страхе перед Сикстом. Это выглядело бы слишком наивно. Смерть того человека была для нее потрясением, но была и фактом. Раскрытие преступления Сикста грозило и ей серьезной опасностью. Оставалось одно: бежать, именно это имел в виду Сикст, высылая свои нетерпеливые телеграммы в Краков. Надо было думать, как им исчезнуть вдвоем. Так, надо полагать, выглядела правда. Впрочем, выбор у Барбары был невелик. Что еще оставалось? Пойти в участок и сделать соответствующее заявление? Он подумывал, не начать ли с ней разговоры о ее отношении к религии. Он предполагал, что так ему будет легче приблизиться к истине, чем с помощью многократных обстоятельных допросов, к которым она была подготовлена. Поздним вечером он возвращался в гостиницу. Просматривал газеты и быстро засыпал. Болей не было. Но пропал аппетит. За завтраком он выпивал лишь чашку молока, а потом в течение всего дня не вспоминал о еде… Только ужинал в гостинице. Погода стала портиться. Небо над городом утратило прежнюю голубизну. Все чаще лил дождь. Однажды швейцар вручил ему конверт. В нем было приглашение на ужин от дамы, с которой он познакомился в доме председателя. Он вспомнил ее: та, что афишировала свою симпатию к революционерам. Он не хотел ехать, но в последнюю минуту передумал. Дама жила далеко за городом. В большом одноэтажном доме, окруженном старым садом. Едва выйдя из пролетки, он столкнулся у крыльца с каким-то молодым человеком. — Как это мило, господин следователь — сказала дама, обрадовавшись, — что вы отозвались на мою просьбу. Будет всего два-три человека. Мои друзья артисты. — Мужчина, которого он заметил первым, приехал из Кракова. В гостиной он познакомился еще с кузеном хозяйки, учителем музыки. — Я обратила внимание, как ужасно вы скучали на приеме у председателя — сказала дама, когда подали кофе. — Мне стало вас жаль, поверьте… — Он попытался было возразить, но она легонько сжала ему руку. — Не лгите, господин следователь — улыбнулась она. — Я тоже невероятно скучаю на таких приемах. К счастью, бываю на них не часто. Сюда я приезжаю присмотреть за своими финансами. Вскоре возвращаюсь в Италию. Здесь, если можно так выразиться, я живу временно. — Нигде, дорогая — вмешался молодой человек — временно не живут. Это иллюзия. Здесь, впрочем, тоже случаются необычные вещи, можешь мне поверить. — Боже — вздохнула она — ведь ты отлично знаешь: я выезжаю из-за здоровья. Не понимаю, во имя чего мне отказываться от поездок. — Я тоже тебя не понимаю — буркнул тот в ответ. — Уверяю тебя, в Риме я скучал во сто раз сильнее. — Ну не варвар ли? — спросила дама, щуря глаза в насмешливой улыбке. — Он и в самом деле ужасно скучал. Просиживал с утра до вечера в кафе и часами читал там старые французские газеты. — Кузен хозяйки сел к роялю. — Коль скоро пошло о варварах — сказал он, касаясь пальцами клавиатуры — послушайте, что создают наши юные гении. Я сыграю фрагмент большого сочинения, написанного одним русским евреем. — Перестань! — погрозила ему пальчиком хозяйка. Нет, он не понимал такую музыку, но и не желал высказывать своего мнения. Она раздражала его своим необычным, как бы обнаженным драматизмом. — Это вопрос исполнения — сказала дама, когда кузен отошел от рояля. — Интерпретации. Ты усиливаешь то, что выражено не до конца. — Конечно, конечно — согласился тот — но ведь и пьеса допускает возможность такой деформации. Более того, она звучит искренней благодаря подобной интерпретации. Это уже не симптом болезни. — Что ж это такое? — перебил молодой человек. — Это сама смерть, сударь — ответил музыкант. — Умерщвление живой ткани. — Нонсенс! — фыркнул тот. — Эта музыка лишь приближает нас — через гибель определенного жанра — к картине будущего. Она — его провозвестник… — Нет, он не принимал участия в споре. Беседовал с хозяйкой о ее путешествиях. Последнее время не все шло гладко. Постоянные стачки на текстильных фабриках, куда она поместила свой капитал, осложняли проблему денежных поступлений. — Как видите — говорила она — я не роскошествую. За границей тоже живу скромно. — Определила ли ты в полном объеме критерий, который кладешь в основу своих расчетов? — спросил молодой человек. Они только что кончили спор с учителем музыки. — Да, мой дорогой — ответила дама без улыбки. — Я проверяю также, не допустила ли я ошибки. — Каким же образом? — не унимался он. — Читая твои книги. — И улыбнулась. Он побагровел. Хотел было что-то ответить, но страшно смутился и, видимо, не знал, как выйти из положения. У него был вид пойманного с поличным подростка. Так продолжалось в течение всего ужина. Молодой человек вел себя вызывающе. Хозяйка и ее кузен относились к его выходкам со снисходительностью, что еще более бесило его. В поведении хозяйки, в ее ответах, во взглядах, обращенных на своего молодого гостя, крылось нечто большее, чем привязанность. Тот понимал это и еще больше сердился. Поздним вечером они вместе возвращались в город. Кузен уехал раньше на пролетке. Решили прогуляться. Ночь обещала быть тихой, светили низкие звезды. — Скажите, пожалуйста — начал вдруг молодой человек — кто он на самом деле, ваш подопечный? Я слышал от пани Зофии, что вы ведете следствие по делу об убийстве в монастыре. Я знаю — продолжал он — такое случается всюду. Отчего бы подобной личности не объявиться и среди монахов? Но это придает всей трагедии гротескный характер. Я неверующий. Мне отвратительна атмосфера, царящая в том мирке. Мне хочется знать, этот человек, обвиненный в преступлении, в полной ли мере отдает себе отчет в содеянном? — Они брели вдоль высокой белой стены кладбища. С холма, по которому они шли и где приютились последние домики предместья, были видны далекие огни заводов и зарево, стоящее над городом. Черноту неба прорезали языки пламени. Это литейный завод жил своей ночной жизнью. — А может — продолжал тот свои вопросы — это преступление было ничем иным, как выражением бунта? — О чем это вы? прервал он. Ему не хотелось вести сейчас разговор о том деле, которое интересовало, надо полагать, этого человека ради праздного любопытства. Он устал, и ему хотелось помолчать. — Выражением бунта против бога, которого он себе вообразил. Ну подумайте сами — заговорил тот снова — если такой человек вдруг обнаруживает отчаянную пустоту своей жизни… — Вы ошибаетесь — ответил он. — Он не утратил веры. Он даже старается меня обратить. — Дурень! — фыркнул тот. — Я создам такой образ… — Они спускались с осторожностью по каменистому склону. В домиках, мимо которых шли, гасли огни. — Я покажу человека, который готов к злодейству, чтобы тем самым свести счеты с миром за погубленную жизнь. И в конце концов он совершает такое преступление. — Почему вас интересует эта история? — спросил он. — Она не хуже других. — Он закурил. — Почему? Эта история может вызвать к жизни интересное произведение. — Они подходили к рыночной площади. Лишь кое-где в окнах горел еще свет. Тусклый желтый луч пробивался из приотворенных дверей трактира. — Давайте зайдем — предложил молодой человек. — На минуту. — В трактире сидело несколько пьянчуг. — Закрываем — объявил мужчина за стойкой, вытиравший стаканы. Молодой человек заказал водку. Спросил, не выпьет ли он с ним за компанию. Он отказался. А тот внезапно наклонился к его уху. — Великолепно! — прошептал. — Этот монах убил не только своего соперника. Я не ошибаюсь! Так должно было быть. Даже если скрывает. Убил бога! — Он отставил пустую рюмку и подумал, что пускаться в объяснения бесполезно. Отвернулся от стойки. — Вы уходите? — Да, ухожу. Желаю хорошо повеселиться! — На площади он вздохнул полной грудью. Вдалеке светился на небе маленький голубой огонек. Это горел маяк на вершине башни. На следующий день, во время очередного допроса Дамиана, которого он решил взять измором, секретарь подал ему записку. Следователь, допрашивавший Барбару, просил срочно зайти к нему в кабинет: у Барбары истерика, надо ли вызвать тюремного врача. Он попросил Дамиана, бросавшего на него исподтишка взгляды, исполненные ненависти, записать свои показания, и вышел в коридор. Рабочие вставляли в окна решетки. — Иван Федорович — донеслось до него возле канцелярии — что у вас происходит? — Председатель шел к нему, протягивая руку. — Посмотрите, что пишут! — и он подал газету. — Нами недовольны… — И попросил заглянуть к нему в конце присутствия. Он сунул газету в карман и вошел в кабинет, где допрашивали Барбару. Она сидела у стола, напротив стоял бледный, испуганный чиновник. — Господин следователь! — вскочила Барбара, завидев его. — Это настоящий палач!.. — Успокойтесь, пожалуйста — перебил он ее. — В чем дело? — Подозреваемая отказывается от дачи показаний — пояснил чиновник. — Я посоветовал ей хорошенько подумать, прежде чем так поступать. — Да — подтвердила она. — Этот грубиян не услышит от меня больше ни слова. Разве можно так обращаться… — Он подал Барбаре стакан воды. Та с жадностью выпила его. Маленькое с правильными чертами личико порозовело. Она отерла следы слез. — Будьте же благоразумны — мягко сказал он. — Отказываясь давать показания, вы вредите себе. Мы хотим узнать от вас лишь некоторые детали, чтобы кое-что уточнить. — С меня хватит, господин следователь! — перебила она. — Я сказала все, что знаю. — В больших черных глазах было столько огня, что ее высокий открытый лоб казался от этого светлее. Лицо юной женщины с ощутимой печатью зрелости. Изящество черт сочетается с решительностью. Беспомощность — с какой-то внутренней силой. — Ошибаетесь, сударыня — проговорил он по-прежнему мягким, успокоительным тоном — многое остается еще неясным. Не забывайте: ведь мы не участники этой драмы. То, что вам представляется понятным… — Понятным? — вновь перебила она. — Вы считаете, это можно понять? С момента ареста я все думаю об этом деле, и с каждым днем оно для меня все непонятнее. — Он попросил чиновника, отошедшего на мгновение к открытому окну, продолжать допрос Дамиана. Вопросы, на которые тот должен ответить, ему уже предложены. Дамиан никак не мог вспомнить, когда он отправлял Сиксту телеграмму, в которой сообщал о прибытии полиции в монастырь и о начале следствия. Согласно записям телеграфного ведомства, выходит, что телеграмма была отослана в полдень того самого дня, когда в монастыре появилась полиция. Дамиан — непонятно почему — утверждает, что якобы отправил ее только на следующий день утром. Возможность ошибки в почтовых записях, которые, само собой разумеется, будут приложены к обвинительному заключению, фактически исключается. Какую же цель преследует Дамиан? Чиновник вышел, он пододвинул стул. Попросил ее извинить молодого человека, если тот своим поведением обидел ее. — Мы стараемся — он подчеркнул это слово — обходиться с арестованными хорошо, но ведь и мы люди, поймите это пожалуйста. Мы работаем в постоянном напряжении. — Я женщина, господин следователь. Я не преступница, что бы вы ни утверждали. И несмотря ни на что, заслуживаю лучшего обращения. — Он задумался, сказать ли, что молодые следователи часто ошибаются, трактуя одинаково всех подозреваемых. У них свое представление о духовном мире этих людей или — что чаще — охотясь за фактами, они забывают, что этот духовный мир существует. — Я с ним поговорю — пообещал он с улыбкой. — Только ради всего святого не ждите извинений. — Она успокоилась. — Я столько наслышалась о полиции… — сказала она. — Представляю, чего вы наслышались… — Да, вы правы. В моей семье живы еще те, кого без вины приговаривали к ссылке. — Вы, наверное, говорите о политических — поморщился он. — Но ведь характер вашего дела совсем иной. Мы не политическая полиция. — Ему вспомнились их недавние разговоры с Ольгой на тему политических притеснений. Тогда у нее на лице были такие же красные пятна от едва сдерживаемого гнева, что и у этой сидящей сейчас напротив него женщины с огромными черными глазами. Он полагал, что наличие такого аппарата является необходимостью, против которой можно бунтовать, но бунт этот бесполезен. Просто необходимостью. Случалось ему, хоть, к счастью, издалека, знакомиться с тайнами политической полиции. И тогда ему открылась цепь тайных преступлений, бездны различных провокаций, ему послышались сдавленные крики пытаемых людей, представились не ведомые никому бедствия. И безнаказанность. Он объяснял Ольге, что такая служба существует независимо от государственного строя. От нрава правителя. От духа существующих законов. — Вот это и именуется — говорила она с растущим возмущением — полицейским взглядом на мир. Пробьет час, когда по этим тайным счетам придется платить. — Ты заблуждаешься — разъяснял он терпеливо. — Платят, если такое случится, лишь люди, чью вину можно доказать. Эти же останутся в стороне. Любой дворцовый переворот оставит их в тени. Они нужны. Их присутствие является необходимостью. Они гаранты преемственности. — Преемственности чего? — спрашивала она. — Власти. Она опирается на деятельность этой машины. Бывают, разумеется, периоды, когда эта сила кажется незаметной. Так и должно быть. Могу себе представить, что когда-нибудь жертвам поставят памятники. А на расставленных вокруг скамеечках усядутся их палачи. — Это пошлый цинизм. — Нет — отвечал он. — Впрочем, анархисты, бросающие бомбы под колеса дворцовых карет, полиции необходимы. — Ольга смеялась. В двух-трех уголовных делах, которыми он занимался, он уловил тень крупных провокаций. Смерть высокого сановника — почему бы не царствующей особы? — тоже может быть целью полицейской акции… — Он очнулся. Барбара глядела на него не спуская глаз. — Вы задумались? — спросила она. — Да — ответил он. — Я размышлял о насилии. — Она пожала плечами. — Вы утомлены — поднялся он. — Вам надо отдохнуть в камере. — Смеетесь! — нахмурилась Барбара. — В камере, где вместе со мной сидят две старые потаскухи. — Хотите, чтобы вас перевели в другую? — спросил он. — Да — ответила Барбара — если это в ваших силах, господин следователь… — Постараюсь — он подошел к окну. Площадь была безлюдна, залита солнцем. Яркими бликами оно отражалось в окнах домов напротив. — Вы его любили? — он стоял, повернувшись к окну, и не мог видеть ее лица. Она молчала. — Я обязана отвечать? — послышался через некоторое время ее голос. — Пожалуйста. — Да — сказала она. — Но это продолжалось недолго. — А вы уверены, что это была любовь? — стал настаивать он. — Да, пока не поняла, что он слабый человек, что ему недостанет сил взбунтоваться против собственной судьбы… — Она задумалась на мгновение. — Я любила его. Никого еще я так не любила… — Он повернулся. Барбара сидела, опустив голову на грудь, и рассматривала свои руки. — Существует, видимо, веление — сощурила она веки — более сильное, чем это чувство. — Какое? — Она подняла голову. — Божье. Сикст вам об этом не говорил? — Сикст считает, что вы решили его погубить — он подошел к столу, стал собирать бумаги. — Погубить? — повторила она. — Для этого я должна была его возненавидеть. Нет, господин следователь. — Он подозревал, что она скрывает правду. Почему не хочет признаться? Последние ее письма, из Варшавы, написанные перед отъездом мужа — а ведь и поездка была ее идеей, она этого факта не отрицала, — дышали непритворной ненавистью. Она писала их, зная, что Сиксту не вырваться из собственной западни. Писала, сознавая свое поражение. Он мог бы напомнить ей эти письма, но она была слишком утомлена. Он снова пообещал перевести ее в другую камеру и продиктовал даже письмо начальнику тюрьмы. — Спасибо — сказала она, когда вошел надзиратель, чтобы увести ее. — Передайте ему, что я не испытываю ненависти… — Что же вы испытываете? — он повернул ключ в замке ящика. — Жалость, господин следователь — Барбара положила руку на дверную ручку, обернулась, словно любопытствуя, какое впечатление произвело ее признание. — Больше ничего.