Современная польская повесть: 70-е годы - [20]

В течение нескольких дней он готовил материалы к процессу. Сидел над протоколами допросов Сикста. Пора было приступать к составлению обвинительного заключения, но кое-где обнаружились еще пробелы. Надо было поскорее их восполнить. Он решил не допрашивать пока Сикста. Передал его своему помощнику. Ограничился чтением стенограмм. Сикст демонстрировал по-прежнему великолепную память. Даже мелочи вспоминал без труда. Постепенно составилась общая картина. Но чем больше накапливалось всех этих мелочей, тем трудней было представить себе внутренний облик этого человека. Один только раз — после того дня, как они виделись на следственном эксперименте, — он заглянул в кабинет, где молодой, разгоряченный допросом чиновник наседал на Сикста. Тот обрадовался, увидев его. — Понемногу мы двигаемся вперед — сообщил. — Надеюсь, следствие будет вскоре закончено. — Вы ошибаетесь. У нас еще много работы. Я принимаюсь за ваших сообщников. — Сикст понурил голову. Он судорожно сжимал и разжимал пальцы. — Вы уже разговаривали с ней, господин следователь? — Нет. — И направившись к двери, вызвал чиновника в коридор. Тот от их разговора был, кажется, в замешательстве. — Он ведет себя вызывающе — начал жаловаться чиновник. — В конце концов, это преступник. Он совершенно забыл, кто он такой… — Ему не раз приходилось наблюдать подобную реакцию у начинающих следователей. Они ставили обвиняемого в положение осужденного, чья вина уже доказана. Забывали, что именно им предстоит доказать эту вину и что, желая понять обвиняемого, нужно хоть ненадолго избавить его от чувства вины. Тогда можно говорить о преступлении, словно оно совершено кем-то другим. — Вы ошибаетесь, коллега — сказал он чиновнику — Сикст ни на минуту не забывает о своем положении. — Он передал ему кое-какие сведения, полученные от Дамиана, успевшего не на шутку обнаглеть за эти дни. Возвращаясь к себе в кабинет, вспомнил, что Сикст ждет с нетерпением допроса Барбары. Разумеется, ее показания мало что изменят. Барбаре предстояло отвечать за сокрытие преступления. Больше ничего ей не припишешь. Он решил ограничиться лишь несколькими допросами. Вот уже неделя, как ее тщательно допрашивают специально выделенные для этого следователи. Он читал все материалы и пришел к выводу, что у нее готовая система защиты, которую она вряд ли изменит до процесса. Соответствовало ли правде, да еще в подробностях, все, что она сообщала про Сикста — сказать было пока трудно. Барбара отвечала коротко, думала над каждым ответом. Иногда ссылалась на пробелы в памяти. Он решил не выдавать интереса к главному. Когда в дождливый день ее привели к нему в кабинет для допроса, он сказал, что интересуется ограблением монастырской сокровищницы. — У меня всего несколько вопросов — заявил он, наблюдая, как она — миниатюрная, скромная на вид гимназистка — присматривается в свою очередь к нему. — Они будут касаться кражи. Остальные обстоятельства дела мне известны. Считаю не лишним предупредить: ответы, которых я жду, должны быть деловыми, говорите только о том, в чем вы уверены. — Что это за вопросы? — осведомилась она, поправляя спадающие на лоб волосы. — Я готова… — Когда вам стало известно — он смотрел на ее худенькие маленькие руки, опущенные на колени — про ограбление сокровищницы? — Сикст упомянул об этом в первый же день по прибытии в Варшаву — ответила она, не раздумывая. — Говорил, что им трудно было рассовать все по чемоданам… — Любопытная деталь. Очевидно, сразу после того, как Сикст сообщил ей о смерти мужа, они стали обсуждать план бегства. Выходит, Сикст нашел время ей все обстоятельно рассказать. — А это известие — продолжал он не торопясь — было вам сообщено вскоре… — Он не кончил. На лице Барбары вспыхнул румянец. — Да, господин следователь — сказала она решительно. — Вскоре после того, как я узнала о смерти мужа. Сикст, как вы знаете, сказал мне, что муж на него напал. Но не сообщил подробностей. — На предварительном допросе она уже описала встречу с Сикстом. Тот не внес поправок в ее рассказ, но и не подтвердил его полностью. — Я была под сильным впечатлением того, что случилось — говорила она, не сводя с него испытующего взгляда. — Вся эта история с монастырской казной мало меня интересовала… — Вечером того же дня — перебил он ее — вместе с Сикстом вы отправились на ужин. Он только что прибыл поездом в Варшаву. Утром того же дня вы получили телеграмму, уведомляющую о его приезде. — Да — подтвердила она. — Я рассчитывала, что они приедут вместе с мужем, состоится решающий разговор втроем. Я была уверена, что Сикст поставит такое условие, прежде чем примет наше предложение. — В тот самый вечер вы отправились с ним в ресторан и поужинали в его обществе? — Да — ответила она, помолчав. — Сикст сказал, что должен отправить важную телеграмму. Возвращаясь с почты, мы зашли в ресторан. — Что это была за телеграмма? — Она вновь поправила спадающие волосы. — Не знаю — ответила. — Я не задавала никаких вопросов. И не ждала объяснений. Я молчала. Все существенное для меня было связано со смертью мужа. У нас не было разговоров, господин следователь. Я все время слушала. Говорил Сикст. — И за столиком в ресторане тоже? — поинтересовался он. — То, что вы говорите, находится в явном противоречии с правдой, которую нетрудно себе представить. Итак, вы согласились пойти на почту после того, что вы узнали? — Она пыталась его перебить, но он не позволил. — Затем поужинали в ресторане… — Мне было страшно — прошептала она. — Я не знала, что мне делать. — Вы боялись Сикста? — осведомился он. — Или же, быть может, ответственности, которая ляжет на ваши плечи, когда правда обнаружится? — Она опустила голову. И заплакала. Он предполагал, что такой момент наступит. Попросил ее успокоиться. Вышел в коридор. Как раз в это время по коридору вели арестантов. Вдруг — он хорошо видел это, потому что был всего в нескольких шагах от приближавшейся группы, — один из них, молодой человек в расстегнутой рубашке, подскочил к окну, оттолкнув шедшего рядом надзирателя, и резким движением выбил стекло. Поднялась суматоха. Он слышал пронзительный крик женщины, подбегающей с противоположного конца коридора. Надзиратель пытался схватить падающего уже человека. Минуту спустя на площади сгрудились люди. Заключенный был еще жив. Как установил врач, у него был сломан позвоночник. Он вернулся в свой кабинет и сказал, что кончает допрос. Попросил увести Барбару. Взволнованный протоколист, вернувшийся вскоре в кабинет, сообщил, что незадачливым самоубийцей оказался молодой арестант из политических, ожидавший процесса. Он отпустил подчиненных. Сел просматривать поступившие за последнее время бумаги. Прочитал письмо из министерства. Там требовали разъяснений; на этот раз речь шла о дипломатическом нажиме со стороны Ватикана. Он пробежал глазами черновик ответа, где просил не настаивать на срочном обвинительном акте. Если подозревают, что длительное следствие обусловлено злой волей властей, то пробелы, которые всплывут, возможно, в ходе процесса, принесут еще больше вреда. Больше, чем имевшее место недовольство. Он собирался приложить к ответу личное письмо шефу канцелярии, с которым был в дружеских отношениях. Хотелось объяснить, что давление, которое на него здесь оказывают, и без того значительно. И потому не удивителен факт вмешательства — даже доверительно, дипломатическим путем — на столь высоком уровне. «Дорогой Семен Михайлович — писал он — присутствие дьявола ощутимо здесь с самого начала. Может быть, я поймаю его скоро за хвост. Но мне не сделать этого в спешке, в атмосфере нервозности. Можете мне поверить: я бы и сам с величайшей радостью давно закончил это следствие, которое движется черепашьим шагом, и вернулся домой. Меня останавливает ответственность. Процесс должен доказать, что наш народ уважает правосудие и что никакие обстоятельства не соблазнят нас выступить против религии, национальных обычаев и против того, что почитается здесь святыней. Все свидетельствует о том, что мы приближаемся тем не менее к концу». Он взял чистый лист бумаги. Принялся за письмо к Ольге. Недавно он получил от нее пухлый конверт, с несколькими исписанными вкривь и вкось листками. Она писала о столь многом, что тотчас стало ясно, к чему она клонит. Пока ничто не должно меняться. Рисковать нельзя. Он слышал это уже много раз. И удивился, что письмо не пробудило в нем гнева. Последние строки даже позабавили. Ольга писала, что познакомилась с женой Достоевского. Она считала эту женщину весьма своеобразным человеком… Поражало ее упорное нежелание взглянуть правде в глаза. Думая над ответом — а он медлил с ответом несколько дней, — решил мысленно вернуться к описанной уже Ольгой встрече с женой писателя. Кто знает, может быть, то упорство, с каким не замечают зла — многие люди, а не только та женщина, — и есть видимо не что иное, как формы защиты от зла, которому нечего больше противопоставить? Если существует некая жестокая правда, то не лучше ли защищаться от нее таким образом, каким защищается та дама? Это не имеет ничего общего ни с нравственной правдой, ни с нравственным безумием. Возвращаясь памятью к последним беседам с Сикстом, он задавал себе вопрос, является ли деформированность моральных критериев всего лишь симптомом или же особой болезнью? Вечный вопрос, ответ на него он пытался найти в поведении подследственных на допросе, во всей их судьбе. Подобные отклонения — думал он — бывают при многих заболеваниях. Это может быть функциональное расстройство токсического характера, может быть заболевание, возникшее на основе патологии мозга. Нравственные извращения нельзя трактовать как психическое расстройство, если им не сопутствуют иные признаки душевной болезни. Во время недавнего своего разговора с председателем он утверждал, что не бывает затмения нравственности, при котором человек был бы целиком и полностью вменяем, и единственным признаком его безумия была тяга к преступлению. — Да бросьте вы, Иван Федорович, эти свои теории — усмехнулся тот. — Не следует, однако — продолжал он, не обращая внимания на ироническую улыбку собеседника — отождествлять преступника от рождения с нравственным безумцем, ибо существование того и другого не более чем гипотеза. — Ломброзо, наверно, того же самого мнения — прервал его председатель. — Слишком много сочинений этого философа попало вам в руки, дорогой друг. — Вместе с тем — продолжал он — многие нравственные безумцы симулируют сумасшествие. Патогистология тоже усматривает родство этих двух типов. — Ну и что из этого? — председатель перестал улыбаться. Сидел, рисуя какие-то затейливые узоры на листке бумаги. — А то — ответил он — что черты нравственного безумца в той же мере присущи человеку с рождения, что и черты преступника. — В письме к Ольге ему хотелось вернуться к этому прерванному чьим-то приходом разговору. Хотелось написать и о других сомнениях, которые здесь его одолевали и которые они в свое время уже обсудили. Он отложил перо. Обычно на письма Ольги он отвечал сразу. Это было его внутренней потребностью, необходимостью поделиться своими мыслями. Спешил прийти на помощь и развеять ее сомнения, не дававшие ей порой покоя. Он смотрел на написанные уже строки своего письма к ней и думал, отчего это им не понять друг друга. Все, что когда-то само собой подразумевалось, оказалось лишь вымыслом, утратило связи с действительностью. Какой-то диалог теней. Письма Ольги не способствовали взаимопониманию. Он смял начатую страницу и бросил в корзину. Накинул на себя пальто и вышел из здания. Дворник посыпал песком следы крови на камнях. Почему-то подумалось: вот прошло еще несколько дней.