Современная польская повесть: 70-е годы - [23]

Полдень. Он вынул часы, положил их на столе и вскрыл конверт. Посмотрел на выгравированную с тыльной стороны крышки надпись. Вспомнил Ольгу. Она подарила эти часы в одну из их встреч в Москве. — Теперь — с улыбкой сказала она — я буду всегда с тобой. Если не ошибаюсь, это хорошая марка. Тебе не придется носить их к часовщику. — Долго ли вы еще будете меня мучить? — Он поднял голову. — Арестованная что-то возбужденно говорила. Щеки ее пылали. Большие черные глаза горели ярче обычного. — Это зависит от вас. — Он вновь взглянул на часы. Шел очередной допрос, он рассчитывал, что ему удастся проникнуть наконец в мысли этой женщины. Она упряма, это бесспорно думал он — все время уклоняется от прямого ответа. Точно боится, что прямой ответ лишит ее возможности выскользнуть из западни, которую я ей готовлю. Боится даже тогда, когда ее страхи лишены основания. Она петляет. Ссылается на провалы в памяти. Взрывается в гневе. Молчит или, разнообразия ради, приводит, бесчисленные, не имеющие значения детали. Утверждает, что до знакомства с Сикстом у нее была определенная цель в жизни. Хотела обзавестись семьей. Жить спокойно, как большинство женщин, с которыми сталкивала ее судьба. Жаждала внутреннего покоя и никогда не задумывалась, можно ли обрести его ценой чужого страдания. Так же, как не придавала значения деньгам. — Но разве — спрашивала она вдруг — любовь, господин следователь, может дать душевный покой? Я думала только о любви, а ведь любовь и покой несовместимы. — На следующий день она заявляла со смехом, что не относилась к жизни всерьез и что опыт ее — пока не встретилась с Сикстом — не способствовал формированию ее характера. То было время, когда она умела лишь уступать. Она полагала, что слишком слаба, чтоб сопротивляться охватившему ее чувству. Такое чувство она не считала чем-то дурным. И тут же добавляла, что у Сикста оно было дурным. Ссылаясь на его письма. — Своими сомнениями он не облегчал мою жизнь — объясняла она. — В отличие от него я не верила в дьявола. — Он спросил, не означает ли это, что она утратила веру вообще. — Нет, нет, господин следователь! — восклицала она. — Но ведь нельзя все это считать и случайностью. Я не утратила веры. Перестала лишь верить в некоторые догматы. Воспринимала их как проявление человеческого опыта. Господь не мог быть творцом сатаны, но человек — да! Сикст вечно рассуждал о дьяволе. Умирал от страха, точно чувствовал на затылке его дыхание. Вскакивал ночью, будил меня, крича, что я и есть дьявол. Весь мокрый от пота, отирал лоб, шарил в поисках папирос. — А ты не ошибаешься? — спрашивала я у него. — Ты шут. Ты не пошел по пути своего истинного призвания. А ведь мог бы выступать в цирке на Пясках или в Кроводре, а может, даже и в Вене… — Он ложился в постель. Не гасил лампы и шептал, что рядом с ним дьявол. А потом начинал хохотать… — Итак — перебивал он ее — ваша вера отметала суровые ограничения? — Неправда — отвечала Барбара с серьезным видом. — Я всегда считала, что нельзя сознательно обижать кого-либо. А это уже накладывает ограничения. — Конечно, конечно — кивал он, глядя, как она поправляет черную челку на лбу, а затем кладет на колени маленькую ручку, выглядывающую из широкого рукава. — Сикст считал, что я отошла от церкви. Я объясняла ему, что от бога я не отдалилась. Тогда он вопил, что я богохульствую, сошла с ума. Я ему отвечала: если правда все то, что говоришь, значит, с ума сошли мы оба. Я не хотела жить во лжи. В разговорах с ним я постоянно возвращалась к этому. Оставь он монастырь, мы могли бы жить вместе неповенчанными. «Что ж — говорил Сикст — беру на свою совесть и этот грех. Ты дьявол. У меня нет силы оттолкнуть тебя. Ты знаешь об этом, и в этом твое могущество». Он говорил, что его любовь столь же близка безумию, сколь и ненависти. Я считала, что только такая любовь может быть настоящей, и любила его еще больше… — Настроение у нее круто менялось. Уже на следующем допросе она заявляла, что продумала все от начала до конца и что правда о ее прегрешении совсем иная, нежели та, что она до сих пор рассказала. — Я не любила Сикста, господин следователь — говорила она тихо, почти шепотом, так, что он с трудом разбирал слова. — Просто уступила ему. И знала: то, что мы делаем, — безнадежно. Я не думала, что это может тянуться долго. Поэтому решила, что это время будет для меня чем-то вроде испытания, что я ближе узнаю мир, которого не могу до сих пор понять. — Что это значит? — спрашивал он, не скрывая растущего в нем гнева. — Я хотела жить спокойно — поясняла она. — Иметь деньги. Не бояться завтрашнего дня. Я знала, что когда-нибудь брошу Сикста. Но собиралась сделать это тогда, когда найду подходящего мужчину. Не очень-то приятно быть любовницей монаха. Я терпеливо сносила капризы Сикста, считая его пошлым шутом, привыкшим прикрашивать свои удовольствия болтовней о покаянии, грехе и сатане. Я говорила, что он и есть дьявол и что он завладел моей душой. Он приходил в ярость. А я шутя уверяла, что он — худший из слуг Люцифера. Он спрашивал, люблю ли я его. Я отвечала, что никогда не любила мужчины так, как его, и что эта любовь — ступенька к истинному духовному совершенству. Он требовал, чтоб я не отшучивалась от его просьб. Он тешил себя, думая, что за моими шутками кроются иные чувства. Он пытался их сохранить. — Так кем же — спрашивал он ее, памятуя о прежних показаниях — был для вас Сикст? — Негодяем — ответила она без раздумья. Он улыбнулся. — Роль любовницы человека в монашеском одеянии не слишком соблазнительна — сказал он, пристально глядя на нее. — Могу это себе представить. Но разве быть любовницей негодяя лучше? — Барбара подняла голову. Он знал, она любила этого человека, а слова, которые только что произнесла, были защитой от любви. Она молчала. — Ну так как же? — настаивал он. — У меня нет сил. Я очень устала, господин следователь. — Он посмотрел на часы. Долго следил за стрелками. Потом встал. Подошел к окну. Стал взвешивать, стоит ли все-таки столкнуть их друг с другом. Тогда игра, свидетелем которой он станет, приобретет, несомненно, иной характер. Однако почувствовал, что это будет слишком большой подлостью. К тому же эта встреча не внесет ничего нового. Явится лишь своего рода моральной пыткой. Он не любил выступать в роли зрителя, созерцающего ничем не оправданные страдания. Он распахнул окно. По площади двигалось траурное шествие. Ксендз, погребальные дроги, провожающие. Песнопение. — Что это? — услышал он голос Барбары. — Похороны — ответил, поворачиваясь к ней. — Песнопение провожающих в последний путь. — Она склонила голову. — «Ты уже прибыл, мы же в дороге… Так отдохни, отдохни после бега…» — Когда она вновь посмотрела на него, ему вспомнилась виденная всего лишь раз в сумраке бокового придела чудотворная икона. Много черного и серебряного. Темный византийский лик. Видение, воскресившее утраченное время в далеком мире, где осталось детство. «Так отдохни, отдохни после бега…» — явственно доносилось с улицы. Он сказал, что ей можно возвращаться в камеру. Барбара встала, повязала платком голову. Когда он вновь подошел к окну, площадь была пустынна. Внезапно появилась резкая боль. Он ждал следующего, более сильного приступа. Дотащился до стола, сел и уронил голову на лежащие в беспорядке бумаги.