Современная польская повесть: 70-е годы - [10]

На следующий день он разговаривал с начальником здешней тюрьмы. Расспрашивал о Сиксте. Поинтересовался, как ведет себя арестованный. Спокоен ли он, агрессивен? И выяснил, что ничего примечательного нет. Начальник объяснил это некими, приобретенными уже навыками. Скорее всего, он считал, что жизнь в монастыре мало чем отличается — по крайней мере что касается контактов с людьми — от пребывания в тюрьме. Он и не старался, чтоб тот думал иначе. Единственно, на что стоило обратить внимание. — Сикст не спал по ночам. Что же он делал? То сидел подолгу на кровати, то стоял на коленях, упершись лбом в стену. Он попросил начальника тюрьмы сообщить ему, если в поведении узника наступят перемены. Оттуда прямиком направился в кабинет. Сикст был уже на месте. Разговаривал с протоколистом. Интересовался, что именно — но об этом он узнал позже, когда арестованного увели, — пишут о нем в газетах. Пожаловался, что ему запрещают их читать. Сказал, что, конечно, надо выяснить все обстоятельства и он не намерен что-либо скрывать. Говорил так прочувствованно, что состарившийся при суде писарь, не раз слыхавший подобные разглагольствования арестантов, уверился в искренности Сикста. Когда он вошел — после разговора с начальником тюрьмы — в кабинет, где Сикст ожидал допроса, они оборвали разговор. Он внимательно присмотрелся к арестованному. Бледное, землистого цвета лицо, плохо выбрит и горящие, пронизывающие глаза. Поздоровался. Сел за стол, пробежал глазами заключительные фразы последнего протокола. В какой-то момент не мог удержаться от улыбки. Сикст удивленно вскинул на него глаза. — Послушайте — сказал он ему — вот я задумался — он отложил в сторону протокол — каков будет язык будущего. Известно, язык меняется. Появляются новые слова, которые определяют новые понятия, они проникают из технического языка в разговорный. И наконец, меняется восприимчивость людей. Все это влияет, разумеется, на язык. Заметны явные перемены, хотя совершаются они понемногу. Я всегда считал, что люди станут пользоваться языком более точным, отражающим полней мысль, которую благодаря этому яснее удастся выразить. Не кажется ли вам порой, что, желая выразиться как можно точнее, мы бредем как бы в потемках и что наш обиходный язык все еще слишком убог? — Должно быть, это дело особого рода, господин следователь — ответил Сикст. — У меня никогда не было подобных затруднений. — Выходит, вы свободны от опасений, которые не покидают меня. — Он откинул голову на спинку стула. Зажмурил веки, словно силясь что-то припомнить, а сам все время внимательно наблюдал за арестованным. — Прошлый раз — заговорил он — у нас, кажется, зашла речь о ваших теологических изысканиях. Если я правильно вас понял, сегодня вы считаете их недостаточными для рукоположения в сап, не так ли? — Сикст кивнул. — Совершенно верно — ответил он. — Мои знания недостаточны, чтобы противостоять тем сомнениям, которые могут одолеть человека. — Ну хорошо — с силой возразил он — а вера? (— Господин следователь — с улыбкой заметил Сикст — посвящение в сан налагает так много обязательств, связывающих нас с другими людьми… — Но эти проблемы в свою очередь — прервал он, нацеливаясь на следующий вопрос — видимо, чересчур сложны для меня. Покончим с этим. Когда вы познакомились с Барбарой?.. — Он уже не раз испробовал этот прием, внезапно меняя тему. Переходил от разговора на общие темы к конкретным обстоятельствам. Сикст в такой ситуации выказывал явное замешательство. Это была существенная деталь. Он не умеет таить своих чувств, хотя, являясь сюда, должен подготовиться к подобным неожиданностям. Он, опустив голову, чтоб скрыть выступивший на лице румянец, рылся в карманах в поисках платка, хотелось вытереть лоб. В такие минуты глаза у него обычно гасли. Пропадал в них — будто от смертельной раны — отблеск жизни. Он подолгу задумывался над ответом. — Это произошло в мае прошлого года — сказал он, помолчав. — Она пришла ко мне. Поскольку в тот день монастырь посетило несколько групп паломников, я исповедовал вместе с другими во дворе перед входом в главный собор. Тогда-то я с ней и познакомился. — Расскажите об этом подробней. — Увы, господин следователь, я не могу этого сделать. Я познакомился с ней в момент исповеди. Это тайна, которую никогда не открою. Значит — сказал он со вздохом — мы не сможем, к сожалению, восстановить ваш разговор. Разве что — и он задумался — она сама все расскажет… — Она не сделает этого! — воскликнул Сикст. — Я в этом убежден, господин следователь… — Разведя руками, он поинтересовался: — Что ж было дальше?.. — Сикст молчал. Вспомнил, возможно, ту минуту, когда почувствовал холодное прикосновение губ к своей руке, просунутой в отверстие исповедальни? А перед этим только что стукнул костяшками пальцев в знак, что исповедь окончена. Она подняла голову. На короткое мгновение. Только чтобы сделать вздох. И увидел ее глаза. А сам был скрыт в глубине исповедальни. Солнце озаряло мощенную камнем площадь. Отражалось от противоположной стены. Он сидел закрыв глаза. И чувствовал ее близкое присутствие. Очнулся, услышав нетерпеливый шепот преклонившей колени очередной грешницы. И тогда, понурив голову, он забормотал, что полагалось говорить перед началом исповеди. Открыл глаза, но взглянуть на площадь страшился. Оттуда доносился говор, приглушавший слова начавшей исповедь женщины. Наконец взглянул. Она стояла, прислонившись к стене напротив исповедальни. В ярком солнце. Обе руки подняла вверх, расстегивала ворот платья. Длинными пальцами коснулась накрахмаленного белого кружева. Он увидел шею. Чуть откинутую назад голову. Она смотрела на него, щуря глаза. Затем опустила руки. Они упали вдоль бедер, обтянутых узкой юбкой. Он видел линию ног, длинных и худых, плоский живот, высокую поднимавшуюся при каждом вздохе грудь. Он не отводил взгляда, чувствуя, что девушка напротив поняла это и не спускает с него внимательных глаз. Он задыхался от зноя. Кровь ударила в голову. Иногда ее, стоявшую у стены, заслоняли проходившие мимо паломники. Шепот с правой стороны исповедальни становился настойчивее. Женщина повторяла одно и то же, ждала ответа. Он молчал. Должно быть, ей показалось, что он заснул. Она зашептала громче. Он отчетливо слышал ее слова, все до единого, но у него не было силы ответить. Девушка тем временем поправила волосы, спадавшие на лоб. Нет, она не вела себя вызывающе, но в каждом ее движении было нечто, неистово подстегивавшее воображение, рождавшее желание, от которого кровь быстрее пульсировала в жилах. Он не в силах был освободиться от наваждения… — Вам плохо, отец? — услышал он шепот из-за решетки. — Нет, нет! — ответил он наконец и опустил голову на грудь. Когда он ее поднял — место напротив опустело. Он почувствовал вдруг досаду из-за этой потери, его захватил поднимающийся гнев. Крепко сжал кулаки. Нет ее, лишь наплывающая к собору толпа: вереницы истомленных людей, бредущих по обе стороны исповедальни под беспощадными лучами солнца. — В тот же день — продолжал он тем ровным голосом, каким пересказывают любовные истории постороннего человека — я уговорился с этой женщиной — он нечасто называл ее по имени — встретиться на монастырской стене. Точней, возле ворот, где можно подняться на стены, эти ворота всегда запирали на ночь. У меня был ключ, и я решил впустить ее туда. — Согласилась? — Да — ответил Сикст — хотя, по правде сказать, у меня не было уверенности, что она придет. Она была ошеломлена моей просьбой. — Имелся ли у вас уже тогда — продолжал он, не спуская глаз с арестованного — конкретный план действий? — Сикст не понял. — Я спрашиваю — повторил он — знали ли вы, отправляясь на эту встречу, какова будет ее цель? Ведь не разговор же и не продолжение исповеди. — Знал — ответил Сикст. — Итак — подумал он, сосредоточив все свое внимание — мы приближаемся к завязке драмы. Сейчас в душе Сикста — ему очень хотелось, чтоб этот момент стал заметен; он рассчитывал, что обвиняемый не ускользнет от него в столь важную минуту — разверзнется ад, которого он еще не предчувствовал в тот майский вечер. — Должен вам сказать, господин следователь — и Сикст поднял голову — я знаю, это прозвучит мерзко — таким встречам я не придавал особого значения, я уже упоминал о своих прежних, мимолетных и, увы, довольно частых связях с женщинами. Оценивая грехи, я не считал этот самым тяжким. Я подчинялся потребностям плоти. Все происходило без участия сердца. Женщины, которые соглашались, относились к этим связям подобным же образом. Легко. Сначала, разумеется, изумлялись. Некоторые из них знали, что я лицо духовное, вдобавок монах. Я внушал им, что грех обоюдный, только моя вина больше. Обычно это были недалекие женщины: они смотрели на все проще. Прекрасно знали нашу слабость, сталкивались со злом на каждом шагу. Попросту — продавались. Не все соглашались брать деньги, но в наших отношениях всегда был какой-то элемент взаимных расчетов. Какое-то грешное сродство. И постепенно — как вы знаете, это продолжалось несколько лет после посвящения в сан — я приспособился к такой жизни. Я избегал, разумеется, подобных встреч в нашем городе. Чаще всего я выезжал на несколько дней в Краков. За границей опознать меня было труднее