Современная кубинская повесть - [14]

— Но они чувствуют поддержку армии, потому и обнаглели.

— Да, ты прав… Значит, ты, Хайме, улетаешь завтра в Нью-Йорк?

— Первым ночным рейсом «Пан-Америкен».

— Будешь там играть?

— С чего ты взял? Ты прекрасно знаешь, что у меня нет страсти к игре. К тому же у нас тут отличные казино — в гостинице «Хилтон», в «Ривьере», в «Капри»… там и гангстеры прямо киношные, и все прочее. Но меня игра не привлекает. Я человек особый, мной не владеет атавистическая страсть к игре. Только один раз купил я несколько лотерейных билетов, на том и кончилось.

— Ну, понятно. Ты в деньгах не нуждаешься. Теперь у тебя их куча.

Хайме убавил скорость. Посмотрел на Габриэля.

— Не надо преувеличивать. Какая там куча. Ты же знаешь, мои деньги — честно заработанные, никаких синекур или чего-то такого. Я у правительства и гроша не беру.

Габриэль смолчал, хотя на языке у него вертелось: «Так-то оно так, но это все едино. Ты у правительства ничего не берешь, однако ты во всех смыслах тоже настоящий эксплуататор. Подумай о тысячах несчастных, которые ложатся и встают с одной лишь надеждой разжиться хоть чем-нибудь, хоть несколькими песо. Я понимаю: твое разочарование вызвано пресыщенностью, излишествами». Но ничего этого он не сказал.

— А ты как? Как твои дела? Скажи, Габриэль, с Барбарой у тебя серьезно? Ты можешь быть спокоен, мой мальчик, она славная женщина. Ее отец… Знаю, знаю, ты не любишь, чтобы тебе говорили о старике, но сам подумай, ты молод, тебе надо устроиться и все прочее. Чего же лучше, чем дочь человека солидного, военного? Гляди, вон твой будущий свояк, Боб Оласабаль, с твоей будущей свояченицей, Трини.

Габриэль увидел Трини Гальван, стоявшую у самого входа в «Кантри» с комически вызывающим видом позирующей модели. Она вела себя не так, как окружавшие ее женщины: выставляла напоказ платье, выписанное из Парижа или Нью-Йорка, с великолепной непринужденностью. Это была ее особенность. Когда они вышли из машины, Трини помахала им рукой.

— Барбара не приедет, — сказала Трини Габриэлю. И, подойдя ближе: — Но мне она открыла один секрет: она тебя любит, и если ты хочешь ее увидеть, ты должен потом приехать к ней домой. Понимаешь, глупенький, у нее теперь очень много дел. Ясно?

Исполнив свою миссию, Трини удалилась, не оглядываясь.

— Ну, не говорил ли я тебе? Похоже, свадьба вот-вот! — заметил Хайме, отвечая на приветствия и рукопожатия.

— Это извечный спор, — рассуждал доктор Гаспар Уррутиа с импровизированной кафедры напротив бара. — Куба во времена колонизации была для испанцев «всегда верной», для проходимцев времени Республики она — «жемчужина Карибского моря», а для самых развращенных умов — «американский Париж», если угодно. Но для североамериканцев Куба в течение долгого времени была лишь «несозревшим плодом». И когда оказалось, что он созрел, — бац! — они и наложили на нас лапу, так я думаю. Но историю эту надо долго рассказывать, в ней много всяких закавык.

Впрочем, Гаспара Уррутиа почти никто не слушал; все знали, что стоит ему хлебнуть лишнего, как он начинает речи произносить. Но совсем ни к чему, чтобы ее видели рядом с человеком, рассуждающим «о таких вещах», особенно если знаешь, что где-то поблизости — американский посол. Поэтому Трини, исполнив «поручение», тут же исчезла.

Тина Альфонсо вышла из «кадиллака» и, «величавая и роскошная, как богиня» (фразочка Хайме), направилась к швейцару «Кантри». Швейцар, уже немолодой и лысый, одетый в форменную куртку, рассыпался в любезностях. Похожая на изваяние, Тина Альфонсо охотно принимала лесть и стариков и молодых. Ей же приходится и с теми и с другими иметь дело, чего ж тут упускать случай. Так думал швейцар, и потому можно было не удивляться его поведению.

Ихинио, «Отпрыск» Бустаманте[8], заметил Тину краешком глаза и мгновенно встрепенулся. Отпрыск (во всей Гаване его иначе и не называли) выставлял напоказ золотой браслет на правой руке — снаружи на браслете был изображен Утенок Дональд[9], а на внутренней стороне — выгравированы слова: «Тина, я тебя люблю». Но об этом никто не знал, включая самое Тину Альфонсо. Отпрыск внушил себе, что Тина «свела его с ума». С неожиданной поспешностью он налил себе виски «Джонни Уокер», сделал большой глоток и покрепче сжал в пальцах сигару «Партагас», которую курил.

Тина Альфонсо знала, что ею восхищаются. Она была убеждена: мужчины, глядя на нее, видят ее раздетой, хотя сейчас на ней было заказанное в Нью-Йорке длинное вечернее платье, без декольте, с длинными блестящими рукавами. Она не сомневалась, что для них существует только один ее образ: Тина Альфонсо в бикини, с голыми бархатистыми ляжками, с обнаженной верхней — и даже нижней — частью груди, с улыбкой чувственного рта. И Тина Альфонсо не ошибалась.

Отпрыск огляделся вокруг и не увидел никого, кто мог бы помешать его намерению. Он поднялся, крепко стиснул свой браслет с Утенком Дональдом, сказал сам себе: «Смелей» — и решительно двинулся навстречу Тине Альфонсо.

Но внезапно, будто пораженный током, Отпрыск застыл на месте, заметив входящего в зал Аурелио Марино. Стоило Марино появиться — и Тина Альфонсо впилась в него взглядом больших зеленых глаз, сверкавших радостью. Она смотрела ему в лицо, всегда в лицо, и не отводила глаз, хотя бы провела с ним пять часов подряд. Отпрыск не мог этого стерпеть, жаркая волна затуманила его взор. Но, вопреки желанию, он чувствовал, что ноги у него будто парализованы, не повинуются, и он стоит как вкопанный. Отпрыск никак не мог взять в толк, почему тут принимают Аурелио Марино. Ведь он был никто. И в то же время за невероятными похождениями этого человека следила, затаив дыхание, вся Гавана. Потому что Аурелио был единственным мужчиной в стране, который дерзнул спорить с другим феноменом, выступающим в шоу «Тропиканы»