Современная кубинская повесть - [13]

1956

— Скажите, здесь живет Хайме Комельяс?

Женщина пристально посмотрела на него, но ничего не ответила. Она была такой же хорошенькой, как в день свадьбы, когда Хайме познакомил их.

— Вы — Габриэль Дуарте?.. Да, да, Хайме дома. Ждет вас. Заходите же, заходите. Мы с вами познакомились в день свадьбы, помните? Нет, не думайте, что у меня такая хорошая память, просто я видела вашу фотографию, Хайме ее хранит.

Хайме никогда не говорил с ним о Луисе. «Он — ревнивец, хотя старается не подать виду, — думал Габриэль, — наверно, потому и помалкивает о том, какая у него красивая жена».

— Благодарю вас.

— А, это ты? Чудесно, погоди минутку.

Хайме как раз одевался, причем своим туалетом он занимался весьма основательно. Габриэлю показалось, что Хайме в смокинге как-то неудобно.

— Знаешь, это вроде смирительной рубахи. Я его надеваю только на всякие там soarés[5] и kermesses[6], потому никак и не привыкну. Предпочитаю нашу гуаяберу[7] — что ни говори, для такого климата это идеальная одежда. Ты как считаешь? Нам бы уже давно пора сменить эту штуковину на гуаяберу… Ах, черт! Куда я подевал ключи? Прости, я страшно рассеянный.

Хайме пошарил в карманах, потом, торопясь или только делая вид, порылся в ящиках комода.

— Куда же я их засунул? — размышлял он вслух, как обычно делают все.

Жены его не было видно.

Они вышли и сели в «форд», который уже стоял возле гаража.

— Ну, как ты ее находишь?

— Кого?

— Да Луису, дружище, мою жену. — Хайме смотрел на него с многозначительной улыбкой. — Ну-ну, не подумай ничего такого, она, знаешь, разведенная, но я женился на ней, хотя у нее был ребенок от первого брака. Что ты сказал?

— Ничего. Она мне понравилась. А что, по-твоему, я должен сказать?

— Черт побери, старик! И это все? Мы с нею прожили уже три года, и никогда у нас не было ни малейшей размолвки. Но нет, ты хорошо ее рассмотрел?

Габриэль усмехнулся. Он знал, что это одна из любимых тем Хайме. В таких разговорах Хайме всегда казался ему человеком чрезвычайно легкомысленным, но он этого ни разу не высказал. Хайме любил поболтать на «мужские» темы за стаканом вина, в сугубо мужской компании. То было такое же пустое времяпровождение, как решать кроссворды или гадать — вроде бы дразнить судьбу, — получишь ли субботнюю премию. Способ помешать времени проходить уж вовсе напрасно.

— Знаешь, у нее не тот тип, который мне нравится, но в ней есть что-то такое, чего нет в других женщинах. Смеешься? Ну да, ты, наверно, уже слышал от меня все это. Но я говорю искрение. Она — моя законная жена. — И он глянул на отражение Габриэля в зеркале, чтобы убедиться, какое впечатление произвели его слова. — Черт побери, старик, да ты сегодня будто замороженный. Так ничего и не скажешь? Ну, что за человек! Если ты не намерен рот раскрывать, зачем же было соглашаться пойти со мной на вечер? Ведь там будет словесный марафон — остроты, шутки, прибаутки, колкости, сплетни. Ты же знаешь, это главное на таких вечеринках.

Мимо них проносились «бьюики» и «кадиллаки». Нищий в галерее собирал свое тряпье; на углу спорили трое мальчишек — два продавца газет и один чистильщик обуви. Они проехали по улице без фонарей, где находилась старая лавка, прямая наследница испанских лавчонок, упорно не желавших исчезнуть, вся погруженная в полутьму, грязная, с деревянными столбами, выкрашенными темной краской. Чтобы хоть что-нибудь сказать, Габриэль спросил у Хайме, который час.

— Восемь, — ответил Хайме, понимая, что и отвечать-то незачем.

Прежде чем въехать в туннель перед Кинта-Авенида, они миновали узкую улочку, и Габриэль увидел выходивших из бара пьяных солдат. Слышалась крикливая музыка автомата, модное болеро, вульгарное и вместе с тем трогательное.

— Картинки нашего времени, — сказал Хайме, проследив за взглядом Габриэля и цитируя название рубрики популярного журнала.

У выхода из туннеля они заметили патрульную полицейскую машину, и, когда приблизились к ней, им посигналили.

— Куда направляетесь? — спросил полицейский. Это был мужчина среднего роста, скорее худощавый, но с намечающимся брюшком, длинными височками и щегольскими усиками. Он похлопывал дубинкой по гетрам, держа левую руку на молнии кожаной куртки.

— Мы едем на вечер в «Кантри клаб», — сказал Хайме, старательно произнося английские слова, — английский он учил по пластинкам, но считал свое произношение образцовым, и это почему-то доставляло ему большое удовольствие.

Полицейский окинул его беглым и в то же время испытующим взглядом:

— Ладно. Можете ехать. Но смотрите, не очень-то разгуливайтесь, понятно? Сейчас не время. Договорились?

— Какое свинство! — сказал Хайме, когда они уже были далеко и мчались по шоссе. — Что о себе воображают эти субчики? Будто они — хозяева страны? — И он, достав левой рукой платок, вытер пот со лба.

— Ну, чего уж так возмущаться? — возразил Габриэль. — Ведь нам даже не предложили выйти из машины. Не обыскали. Ничего страшного.

— А это потому, что я сказал, что мы едем в «Кантри». Они знают, что люди из высшего общества в большинстве за Батисту.

— Может быть. В последнее время они стали очень подозрительны. Теряют уверенность. Ты не замечаешь?