Современная кубинская повесть - [12]

— Слушаю вас, капитан.

— Ты помнишь того типчика в очках, с прядью седых волос на макушке?

— Помню, капитан.

— Ну, так давай, дружок, проделай с ним то, что ты умеешь.

«А я, знаете, холостить научился в деревне, у моего дядюшки, кабанов холостил, знаете, ножичком острым. Берешь скотину вот эдаким манером, связываешь веревками и поворачиваешь вот так. Потом валишь наземь, и вжик! — дело сделано. Нет, пытками я не занимался, дубинки там и всякое такое — это нет. Мне что нравилось — чтоб кровь хорошенько брызнула, и после чуток подождать. Учить никто меня не учил — есть вещи, которые научаешься делать с первого разу. А этих-то, их только так и доймешь: можешь схватить его, вырвать ему ноготь, глаз, язык — все стерпят. Только как до этого дойдет — оторопь на них нападает, ну, ровно дурачки становятся. Это ж самое важное, что есть у человека. Говорят же, что без этой штуки люди становятся рохлями, жиреют, и голос делается то-о-нень-кий. Да, для мужчины это самое наиважнейшее. Мы, люди, — пыль, прах; жизнь что захочет, то с тобой и сделает, и у каждого свой номер на затылке обозначен. Понял, Окендо?» — «Ты мой друг, Иньиго» (тогда я еще не был Громилой). — «Известно, я твой друг, Окендо». — «Ну, так ты послушай, вчера я с женой поругался, даже тумаков ей надавал. А она мне, слышь, про моего брата. Понимаешь? Десять лет живет он в моем доме, и тут я вдруг узнаю (она сама мне сказала, обозлясь), что мой сын — это не мой сын, а его. Понимаешь?» — «Ну да, понимаю, Окендо, и вот твой брат, тот, с усиками, попал туда, куда попал. Нет, я его не убил, потому как он твой брат, а ты мой друг… Взял его вот эдак, и вжик! — дело сделано».

МОРЕ

Непроглядный мрак, безбрежная пучина.

Вот теперь-то он начинает умирать, размышлял Гарсиа. Почему он расстался с Ольгой? Расстался с женой и сыном-идиотом, его последней надеждой преобразиться в другом существе. Гарсиа уже давно чувствовал себя больным, даже до того, как заболел в самом деле, словно бы переданная им по наследству испорченная кровь кружила по его жилам. Сын-дебил с блуждающим взглядом, с текущей изо рта слюной. Прочь! Это тоже образ прошлого, а теперь, в настоящем, разрыв с близкими людьми означает не конец, но прекращение мучительных терзаний. А ведь ему хотелось через сына утвердить в жизни свое семя, окончательно найти себя. Он дал бы ему возможность учиться, сделал бы из него человека, как он это понимал. Но пришлось столкнуться с действительностью, с чем-то новым; вокруг утверждались другие идеи, чуждые и даже враждебные его идеям, и в этой новой жизни ни для него, ни для его злосчастного сына не было места. Его назвали эксплуататором, но ведь его состояние уже отняла революция (или революционеры). Последние деньги он отдал, чтобы заплатить за тайный отъезд. Эксплуататор… Да, возможно. Но это же было нормой, было правилом в то время для людей его круга. А вот желание продлить свой род неожиданно привело, напротив, к вырождению, к краху. Можно ли считать это символом? Символом для целого класса, для целой эпохи? Да, увы — желание утвердить себя в веках обернулось катастрофой и вырождением. И произошло как бы социальное падение, нет, хуже того — социальная кастрация. Вот именно. Быть может, это возмездие за прошлое. Ведь если подумать — как составили себе состояние его родители и деды? Ба! Нелепые байки про грабежи, злоупотребления, пролитую кровь… Ему-то какое дело, что там было! Это тема для размышлений всяким там умникам, вроде этих двоих, что сидят тут, в лодке, а его подобными жупелами не проймешь. Лишь несколько часов прошло, как он предал огню все, чем владел. К черту! Ни им, ни кому другому! Распалась семья (слова священника), его семья; хуже того — семья уничтожена. Это пострашнее, чем удары времени, и еще более разрушительно. Семейный очаг — очаг-островок — исчез, ушел в небытие. Ольга — бесплодная женщина, она смогла родить только дурачка. Дочь в счет не идет, на нее он не рассчитывает. «Вспоминаю заметку светской хроники в день свадьбы: сообщение о браке в знатной семье (ее семье, Ольги). И мы оказались бессильны перед забвением — вот он символ исчезновения целого класса! А провались они, эти символы! К черту символы! К черту этого негра, который сейчас молча на меня уставился! К черту все!»

На Габриэля внезапно нашло неистовое желание двигаться, выйти из дома, прервать — и надолго — свое заточение в этом закутке, где его существование сводилось к мыслям о прошлом, которые, к сожалению, не всегда были приятными. Он находился здесь по своей оплошности или даже серьезной ошибке, сидел, испытывая ненависть к этому зеркалу в шифоньере, натыкаясь взглядом все на те же шторы и стены, ощущая, как белье на нем пропитывается потом, терзаясь от потребности ходить, двигаться. И в эту минуту он неожиданно почувствовал трепет в паху, весть потаенного, неосуществимого желания, немилосердно его снедавшего, означавшего, что он еще жив, что в нем еще жив мужчина… Отчаяние овладело им, вспомнилась женщина. Он попытался отогнать эти мысли, не прислушиваться к себе, чтобы лучше слышать шумы внешнего мира: в доме ни звука — казалось, никого нет. Она-то, наверно, вышла из дому, а зачем — он не мог понять. Габриэль с усилием встал и, в темноте, стараясь не наткнуться на мебель, ничего не видя, руководствуясь инстинктом, приложил ухо к стене. Совсем недавно она приходила, принесла еду, и оба они, стараясь не шуметь, чтобы не выдать секрет его убежища, каким-то образом очутились на середине комнаты; все еще не привыкнув к постоянной темноте, они, по обыкновению, разговаривали преувеличенно тихо, удивляясь, как это до сих пор не разбили какой-нибудь кувшин, не наткнулись на стол или на стул. Габриэль предавался мыслям — но также отгонял их — о том, какова она под своим кимоно из шифона, и оба вздрагивали от резких гудков сирены или от визга тормозов. «Да я так вовсе ослепну», — подумал Габриэль, привычно нащупывая края высокого супружеского ложа, с непременными фигурками херувимов и цветами апельсинового дерева; холодное шершавое железо, окаймленное медью, крашеной и тусклой, как эта ночь, как это окно, в мутном стекле которого, глядящем на угол улицы, рисовалась перед ним убогая панорама — отражение окна в патио, само патио, бар, грязная улица…