Руина Уншпуннен, к которой потянулся наш караван, лежит в трех четвертях часа ходьбы от Интерлакена и есть одно из самых, так сказать, казенных мест прогулок интерлакенских пансионеров. Дорожка к ней пролегает сначала между палисадниками хорошеньких обывательских домиков, потом но ореховой аллее и, обогнув малый Руген, ступает в сосновый лес.
Брони, дерптский корпорант, в цветной корпоративной фуражке, занимал общество рассказом о своем поднятии на Риги. Эпитет "fabelhaft" — "баснословно" употреблялся им, по обыкновению дерптцев, после каждого второго слова.
— И вот, подают мне счет. Читаю и морщусь: цены баснословные! Вдруг — стой, батюшка, это что? "Bougies — deux francs" [62]. Теку к хозяину. "Объясните, мол, за что, про что? Лег я впотьмах и не зажигал свечей". — "Да это, говорит, все единственно: зажжете ли, нет ли, дело вкуса; мы не смеем стеснять гостей; но плата для всех одна". Я пожал плечами. Что с ним поделаешь? Закон такой поставил; ну, а со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Я расплатился. Но постой, голубчик, так-то ты! Свечи, значит, мое благоприобретенное достояние; не оставлю же их тебе. Возвращаюсь в свой номер, вынимаю их из подсвечников и в карман. В коридоре вырастает передо мною, как лист перед травою, гаускнехт. "Я, дескать, такой-сякой; не изволите ли сообщить, что за труды?". — "За какие, говорю, труды? Я заплатил хозяину счет сполна, в том числе и за прислугу." — "Да, мы, говорит, с портье не входим в число прислуги. Соблаговолите же…" — "Но опять-таки за что?" — "За чистку башмаков". — "А, за чистку башмаков?". Я подношу к физиономии молодчика ногу с баснословно пыльным башмаком, которого явно не касалась щетка. "Соблаговолите взглянуть, так-то у вас чистят?" Парень мой замялся. "Вы их не выставили за дверь, а войти к вам я не посмел, чтобы не обеспокоить…" — "Так за что же награждать вас?" — "Да у нас уже так заведено". — "А, да! Закон опять такой поставлен? Так бы и сказали. Что ж, будет с вас одного франка?" Гаускнехт просиял; он не ожидал столь баснословной щедрости. "О, да!" — воскликнул он, осклабляясь. Я извлекаю из кармана свечу и подаю ему: "Примите, мой милый: она стоит франк; можете справиться у хозяина". Машинально взял он в руки свечу, баснословно вытаращил на меня зрачки и так и остолбенел с открытым ртом. Не имея боле надобности оставаться, я направился к выходу. Тут дожидался портье; но он был свидетелем предыдущей сцены, и, не нуждаясь, вероятно, в освещении, дал мне уже свободный пропуск.
— Ну, а другую свечу куда вы дели? — спросил, смеясь, один из слушателей. — Вероятно, с собой везете, как реликвию, и, домой воротившись, стеклянным колпаком накроете?
— То-то, что нет. Теперь жаль. Я отдал ее тут же мальчику, который нес мою поклажу. Он баснословно обрадовался подарку и обещался снести домой матери.
— Вы русский? — спрашивал между тем американец Змеина.
— Русский.
— Догадались-таки вы наконец освободить своих рабов. Наши южане и по сю пору не уразумели истины, что с людьми нельзя обращаться, как с вещью, как с неразумным скотом.
— Позвольте вам заметить, — сказал Змеин, — что ваши рабы и в самом деле не люди.
— Как так?
— Они составляют переходное состояние от обезьян к людям. Лучшее тому доказательство их череп, который несравненно площе нашего. Негр никогда не может достигнуть одного развития с белым.
— Будто? А Туссён-Лувертюр?
— Туссен — исключение, не всякий и у нас Гумбольдт, Гете. Да и чем же необыкновенным отличился Туссен? Он был хорошим полководцем, и только.
— Так, по-вашему, плантаторы совершенно правы, обращаясь с неграми, как с животными?
— Все в мире относительно: со своей точки зрения они правы. Только толстокожее, коренастое племя чернокожих способно, без ущерба для своего здоровья, нести нечеловеческие плантационные работы, под знойным солнцем юга. Да и нужно же что-нибудь делать неграм? Для головной работы они слишком тупы, так пусть работают хоть телесно, доставляют человечеству почтенные запасы греющего хлопка.
— Ну, и пусть работают, но зачем же из-под палки? Освободите их — и они будут работать по-прежнему, только добровольно, для дневного пропитания.
— Вы думаете? Как же вы мало знаете чернокожих. Ведь они страсть ленивы.
— Это верно.
— Они рады скорее умереть с голода, чем добывать кусок хлеба вольным трудом. Только авторитет господской палки подвигал их до сих пор на труд.
— Александр Александрович! — воскликнула с изумлением Лиза. — Неужели вы такой консерватор, что стоите за рабство?
— Я, Лизавета Николавна, приводил только взгляд южан. По-моему, негров все-таки следует освободить. Понятно, что и негры разовьются со временем, если дать им на то возможность. Мы же, белые, как существа высшие, должны способствовать их развитию, освобождая их прежде всего от телесного гнета, с которым так неразрывно связан и гнет моральный. Пусть оттого цветущие плантации южан в начале даже заглохнут — плантаторы станут изощрять свой ум для изобретения мертвых машин взамен прежних, одушевленных, и по всему вероятию изобретут.
— Messieurs! — воззвала тут Моничка к Куницыну и Ластову, внимавшим, подобно другим, предыдущему спору. — Sauvez nous de cette trombe sauvage de radotage savante d'un savant sauvage sur des sauvages savants!
