Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [63]

Но сказку ветер окрылил:

Кровавыми руками скифа

Хватали зори крой земли.

Скакали взмыленные кони,

Ордой сменялася орда

И в этой бешеной погоне

Боялись отставать года…

И чудилось — в палящем зное

Коней и тел под солнцем медь

Не уставала над землею

В веках событьями греметь.

Менялось всё: язык, эпоха,

Колчан, кольчуга и копье.

И степь травой-чертополохом

Позарастала до краев.

…Остались пухлые курганы,

В которых спят богатыри,

Да дней седые караваны

В холодных отблесках зари.

Ветра шуршат в высоких травах,

И низко клонится ковыль.

Когда про удаль Святослава

Ручей журчит степную быль, —

Выходят витязи в шеломах,

Скликая воинов в набег.

И долго в княжеских хоромах

С дружиной празднует Олег.

А в полночь скифские курганы

Вздымают в тень седую грудь.

Им снится, будто караваны

К востоку держат долгий путь.

Им снятся смелые набеги,

Скитанья, смерть, победный рев,

Что где-то рядом печенеги

Справляют тризну у костров.

Там — мрак и гул. Обломки мифа.

Простор бескрайный, ковыли…

Глухой и мертвой хваткой скифа

Хватали зори край земли.

1937^{235}

236. Весеннее

Я шёл весёлый и нескладный,

Почти влюблённый, и никто

Мне не сказал в дверях парадных,

Что не застёгнуто пальто.

Несло весной и чем-то тёплым,

А от слободки, по низам,

Шёл первый дождь,

Он бился в стёкла,

Гремел в ушах,

Слепил глаза,

Летел,

Был слеп наполовину,

Почти прямой. И вместе с ним

Вступала боль сквозная в спину

Недомоганием сплошным.

В тот день ещё цветов не знали,

И лишь потом на всех углах

Вразбивку бабы торговали,

Сбывая радость второпях.

Ту радость трогали и мяли,

Просили взять,

Вдыхали в нос,

На грудь прикладывали,

Брали,

Поштучно,

Оптом

И вразнос.

Её вносили к нам в квартиру,

Как лампу, ставили на стол,—

Лишь я один, должно быть, в мире

Спокойно рядом с ней прошёл.

Я был высок, как это небо,

Меня не трогали цветы,—

Я думал о бульварах, где бы

Мне встретилась случайно ты,

С которой я лишь понаслышке,

По первой памяти знаком, —

Дорогой, тронутой снежком,

Носил твои из школы книжки….

Откликнись, что ли!

Только ветер

Да дождь, идущий по прямой…

А надо вспомнить —

Мы лишь дети,

Которых снова ждут домой,

Где чай остыл,

Черствеет булка…

Так снова жизнь приходит к нам

Последней партой,

Переулком,

Где мы стояли по часам…

Так я иду, прямой, просторный,

А где-то сзади, невпопад,

Проходит детство, и валторны

Словами песни говорят.

Мир только в детстве первозданен,

Когда, себя не видя в нем,

Мы бредим морем, поездами,

Раскрытым настежь в сад окном,

Чужою радостью, досадой,

Зеленым льдом балтийских скал

И чьим-то слишком белым садом,

Где ливень яблоки сбивал.

Пусть неуютно в нем, неладно,

Нам снова хочется домой,

В тот мир простой, как лист тетрадный,

Где я прошел, большой, нескладный

И удивительно прямой.

1938^{236}

237. Отцам

Я жил в углу. Я видел только впалость

Отцовских щек. Должно быть, мало знал.

Но с детства мне уже казалось,

Что этот мир неизмеримо мал.

В нем не было ни Монте-Кристо,

Ни писем тайных с желтым сургучом.

Топили печь, и рядом с нею пристав

Перину вспарывал литым штыком.

Был стол в далекий угол отодвинут.

Жандарм из печки выгребал золу.

Солдат худые, сгорбленные спины

Свет заслонили разом. На полу —

Ничком отец. На выцветшей иконе

Какой-то бог нахмурил важно бровь.

Отец привстал, держась за подоконник,

И выплюнул багровый зуб в ладони,

И в тех ладонях застеклилась кровь.

Так начиналось детство…

Падая, рыдая,

Как птица, билась мать. И наконец,

Запомнилось, как тают, пропадают

В дверях жандарм, солдаты и отец…

А дальше — путь сплошным туманом застлан.

Запомнил только пыли облака,

И пахло деревянным маслом

От желтого, как лето, косяка.

Ужасно жгло. Пробило всё навылет

Жарой и ливнем. Щедро падал свет.

Потом войну кому-то объявили,

А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.

Отцы мои! Я следовал за вами

С раскрытым сердцем, с лучшими словами,

Глаза мои не обожгло слезами,

Глаза мои обращены на всех.

1938^{237}

238. Памятник

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землей накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

И надписи отгранивать им рано —

Ведь каждый небо видевший читал,

Когда слова высокого чекана

Пропеллер их на небе высекал.

И хоть рекорд достигнут ими не был,

Хотя мотор и сдал на полпути, —

Остановись, взгляни прямее в небо

И надпись ту, как мужество, прочти.

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты,

Как память ими взятой высоты,

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

1938^{238}

239. Торжество жизни

Рассвет сочился будто в сите,

Когда в звенящем серебре

Рванулся резко истребитель

Косым движением к земле.

Пилот, в бесстрашье шансы взвесив,

Хватался в спешке за рули,

Но все дороги с поднебесья

К суровой гибели вели.

И с жаждой верной не разбиться,

Спасая в виражах мотор,

Хотел он взмыть, но силу птицы

Презрели небо и простор.

Она всё тело распластала,

Скользя в пространстве на крыле,

И вспышкой взрыва и металла

Жизнь догорела на земле.

…А сила ветра так же крепла,

Восходом солнца цвёл восток,

И на земле сквозь дымку пепла

Пробился утренний цветок.

Уже истлели тело, крылья,

Но жизнь, войдя с людьми в родство,

Презрев пред гибелью бессилье,

Своё справляла торжество.

Как прежде, люди в небо рвались

В упорной жажде высоты.

А в небе гасли, рассыпались