Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [105]

Стелется блаженный храп души.

Спит душа, похрапывая свято —

Ей такого не дарило сна

Сказочное пойло Арарата,

Вероломство старого вина.

Спи, душа, забудь, во мрак влекома,

Вслед Вергилию бредя,

Тарантас заброшенного грома,

Тарантеллу кроткого дождя.

1938. Керчь^{495}

496. «На твоей картине, природа…»

На твоей картине, природа,

На морском пейзаже твоем

Нарисован дымок парохода,

Желтый берег и белый дом.

В белом доме живет Анюта,

На борту парохода матрос.

Устарелый кораблик — кому-то

Он счастливую встречу принес.

В ресторане, в говоре пьяном,

В палисаднике и в кино —

Назревает свадьба с баяном,

Гименей стучится в окно…

Будем нюхать свежую розу,

Будем есть вековечный хлеб,

Продлевая дивную прозу

Устройства земных судеб.

Ты мне скажешь — дождик захлюпал.

Я отвечу — мир не таков:

Это вечности легкий скрупул

Распылился ливнем веков.

И немыслимо в полной мере

Разглядеть мелюзгу бытия,

Округляясь в насиженной сфере,

В круглой капле, где ты — не я.

Где по сумеркам трюмов порожних,

По сияньям домашних ламп

Разместил неизвестный художник

Устрашающий свой талант.

1938–1939. Керчь^{496}

497. «На блюдах почивают пирожные…»

На блюдах почивают пирожные,

Золотятся копченые рыбы.

Совершали бы мы невозможное,

Посещали большие пиры бы…

Оссианова арфа ли, юмор ли

Добродушного сытого чрева,

Всё равно — мы родились, вы умерли,

Кто направо пошел, кто налево.

Хоть искали иную обитель мы,

Всё же вынули мы ненароком

Жребий зваться страной удивительной,

Чаадаева злобным уроком.

Но на детские наши речения,

Что аукают, не унывая,

Узаконенной наглости гения

Упадает печать огневая.

Мы с картонного сходим кораблика

Прямо в школу, и зубрим, и просим,

Чтоб кислинкой эдемского яблока

Отдавала дежурная осень.

Чтобы снились нам джунгли и звери там

С исступленьем во взорах сторожких…

И к наглядным посредственным скверикам

Сходит вечность на тоненьких ножках.

1938–1939^{497}

498. «Вселенную я не облаплю…»

Вселенную я не облаплю —

Как ни грусти, как ни шути,

Я заключен в глухую каплю —

В другую каплю — нет пути.

1938–1939^{498}

499. «В балетной студии, где пахнет как в предбаннике…»

В балетной студии, где пахнет как в предбаннике,

Где слишком много света и тепла,

Где вьются незнакомые ботанике

Живых цветов громадные тела.

Где много раз не в шутку опозорены,

Но всё ж на диво нам сохранены,

Еще блистают ножки Терпсихорины

И на колетах блещут галуны;

Где стынет рукописная Коппелия,

Где грязное на пультах полотно,

Где кажется вершиной виноделия

Бесхитростное хлебное вино,

Где стойко плачут демоны ли, струны ли,

Где больше нет ни счастья, ни тоски,

Где что-то нам нездешнее подсунули.

Где всё не так, где все не по‑людски, —

В балетной студни, где дети перехвалены,

Где постоянно не хватает слов, —

Твоих ногтей банальные миндалины

Я за иное принимать готов.

И трудно шевелиться в гуще воздуха,

И ведьмы не скрывают ржавых косм,

И всё живет без паузы, без роздыха

Безвыходный, бессрочный микрокосм.

1939^{499}

500. «Осень, некуда кинуться нам со всех ног…»

Осень, некуда кинуться нам со всех ног.

Нет для нас подходящего сада.

Нет теплицы, где вырос бы желчный цветок —

Ботанической ереси чадо.

Осень. Звонко горланят по школьным дворам

Красноносые дошлые дети.

По квартирам не счесть оглушительных драм:

Здесь Монтекки, а там Капулетти.

Осень. Время призыва, отправки в войска,

Время поисков топлива, время

Желтизны у листвы, седины у виска

И презрительной дружбы со всеми.

О, душа, недотрога, возьми свой лорнет,

Запотевшее стеклышко вытри.

Видишь краски, которых подобия нет

На бессмертной фабричной палитре.

Серый полдень, сугубая плотность дождей,

Населенье в блестящих калошах,

Море выглядит Мафусаила седей.

Просит песен, но только хороших.

В эти дни я пленяюсь своей правотой,

Заурядной, бессовестной, гиблой,

Триумфальной, заветно-блистающей, той,

Что скрепляет незыблемость библий

1940. Керчь^{500}

501. Танец легкомысленной девушки

«Когда я был аркадским принцем»,

Когда я был таким-сяким,

И детским розовым гостинцем

Казалась страсть рукам моим.

Зашел я как-то выпить пива

В один неважный ресторан.

Носились официанты живо,

Качался джаз, потел стакан.

Сгибались склеенные пары,

Вперед вдвоем, назад вдвоем.

Как отдаленные гитары,

Звенели мысли ни о чем.

И стоит ли тому дивиться,

Что в томном танце надо мной

Одна румяная девица

Сверкнула голою спиной.

Так сладко стало мне и больно,

Что я, забыв свое питье,

Благоговейно, богомольно

Взглянул на рожицу ее.

Курносая, в прекрасном платье,

Вся помесь стервы с божеством…

О, как хотелось мне сказать ей:

— Укрась собой мой скучный дом,

Развесели меня скандалом

Со злой соседкой у плиты,

Дабы не завелись мечты

В житьишке каверзном и малом…

И губки лживые твои

Целуя тысячу раз кряду,

Здесь в мимолетном бытии

Я затанцуюсь до упаду.

1940^{501}

502. Танец бабочки

Кончен день. Котлеты скушаны.

Скучный вечер при дверях.

Что мне песенки Марфушины,

Ногти дам, штаны нерях?

Старый клуб отделан заново —

На концерт бы заглянуть —

Выйдет Галочка Степанова

И станцует что-нибудь.

Дева скачет, гнется ивою,

Врет рояль — басы не те.

Человечество шутливое

Крупно шутит в темноте.

И на мерзость мерзость нижется,

И троится мутный ком,

И отверженная ижица

Лезет в азбуку силком.

Но я верю, что не всуе мы

Терпим боль и борем страх —

Мотылек неописуемый