Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [103]

1926–1927^{483}

484. Память

Времена возникают. Взрастает в сверканьях и дымах

Площадей небывалых суровый безумный гранит,

Но ушедших от нас, и поэтому только любимых,

Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.

Предстают созерцанью, полюбившему холод и ясность,

Лица бывших друзей, обстановки забытых квартир.

Я люблю примирившую всё неизбывную разность

Между обликом мысли и обликом, видевшим мир.

И живут невесомые доли усердных веселий

И любимыми ставшие образы старых коварств,

Города, переулки предместий, дома, водоемы, качели

И в покинутой комнате стол и жеманный бювар.

Там когда-то, читая Айвенго, я пугался потемок,

Населявших пролет между двух этажерок в углу,

Там встречал я рассветы, и был бестревожен и тонок

Луч серебряно‑красный в окне, приникавший к стеклу.

Там позднее любил я по ночам, когда все засыпали,

Видеть радуги в сонных глазах и биению крови внимать,

Начинался дремотный полет и в кошмарном фиале

Предпоследними секстами дом сотрясала зима.

Там рождалась нетвердая, тяжкая, робкая зрелость…

Жив ли стол, озарявшийся первым любовным письмом?

Кем разбита та лампа, что некогда вяло горела

В одиночестве бурном и в преображенье ночном?

В строгой памяти живы друзья, и вино расставанья

Затаил и сберег любопытный и дерзостный вкус,

И в часы неожиданных дум, на случайном диване

Мнится сладостным бремя постигнутых девичьих уст.

Но пленительно время, и пространство неумолимо,

И безмерно число обаяний ночных и дневных.

Колдовские поля и столицы, прекрасные дамы

Обнимаются зреньем, дорогами окружены.

Жизнь и смерть обручаются: в веснах, и летах, и зимах

Сочетаются ветр придорожный с чернокнижием уличных плит.

И ушедших от нас, и поэтому только любимых,

Моя память спокойно, свободно и нежно хранит.

1927. Харьков^{484}

485. «Квартира снов, где сумерки так тонки…»

А.П.Ш.

Квартира снов, где сумерки так тонки,

Где царствуют в душистой тишине

Шкафы, портреты, шляпные картонки…

О, вещи, надоевшие зане.

Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко,

Но смерть близка и ныне нужно мне

Вскормить собаку, воспитать ребенка

Иль быть убитым на чужой войне.

Дабы простой, печальной силой плоти

Я послужил чужому бытию,

Дабы земля, в загадочном полете

Весну и волю малую мою,

Кружась в мирах безумно и устало,

В короткий миг любовно исчерпала.

1929. Ленинград^{485}

486. «Вчера я умер, и меня…»

Вчера я умер, и меня

Старухи чинно обмывали,

Потом — толпа, и в душном зале

Блистали капельки огня.

И было очень тошно мне

Взирать на смертный мой декорум,

Внимать безмерно глупым спорам

О некой божеской стране.

И становился страшным зал

От пенья, ладана и плача…

И если б мог, я б вам сказал,

Что смерть свершается иначе…

Но мчалось солнце, шла весна,

Звенели деньги, пели люди,

И отходили от окна,

Случайно вспомнив о простуде.

Сквозь запотевшее стекло

Вбегал апрель крылатой ланью,

А в это время утекло

Мое посмертное сознанье.

И друг мой надевал пальто,

И день был светел, светел, светел…

И как я перешел в ничто —

Никто, конечно, не заметил.

1929. Харьков^{486}

487. «Убийства, обыски, кочевья…»

Возник поэт. Идет он и поет.

Е. Баратынский

Убийства, обыски, кочевья,

Какой-то труп, какой-то ров,

Заиндевевшие деревья

Каких-то городских садов,

Дымок последней папиросы…

Воспоминания измен…

Светланы пепельные косы,

Цыганские глаза Кармен…

Неистовая свистопляска

Холодных инфернальных лет,

Невнятная девичья ласка…

Всё кончено. Возник поэт.

Вот я бреду прохожих мимо,

А сзади молвлено: чудак…

И это так непоправимо,

Нелепо так, внезапно так.

Постыдное второрожденье:

Был человек — а стал поэт.

Отныне незаконной тенью

Спешу я сам себе вослед.

Но бьется сердце, пухнут ноги…

Стремясь к далекому огню,

Я как-нибудь споткнусь в дороге

И — сам себя не догоню.

1929. Ленинград^{487}

488. Счастье

Нынче суббота, получка, шабаш.

Отдых во царствии женщин и каш.

Дрогни, гитара! Бутылка, блесни

Милой кометой в немилые дни.

Слышу: ораторы звонко орут

Что-то смешное про волю и труд.

Вижу про вред алкоголя плакат,

Вижу, как девок берут напрокат,

И осязаю кувалду свою…

Граждане! Мы в социальном раю!

Мне не изменит подруга моя.

Черный бандит, револьвер затая,

Ночью моим не прельстится пальто.

В кашу мою мне не плюнет никто.

Больше не будет бессмысленных трат,

Грустных поэм и минорных сонат.

Вот оно, счастье: глубоко оно,

Ровное наше счастливое дно.

Выйду‑ка я, погрущу на луну,

Пару селедок потом заверну

В умную о равноправье статью,

Водки хлебну и окно разобью,

Крикну «долой!», захриплю, упаду,

Нос расшибу на классическом льду.

Всю истощу свою бедную прыть —

Чтобы хоть вечер несчастным побыть!

1929^{488}

489. «Горсовет, ларек, а дальше…»

Горсовет, ларек, а дальше —

Возле церкви клуб.

В церкви — бывшей генеральши

Отпевают труп.

Стынет дохлая старуха,

Ни добра, ни зла.

По рукам мертвецким муха

Тихо проползла.

А у врат большого клуба

Пара тучных дев

Тянут молодо и грубо

Площадной напев:

«Мы на лодочке катались,

Золотой мой, золотой,

Не гребли, а целовались…»

«…Со святыми упокой…»

Церкви, клуба, жизни мимо

Прохожу я днесь.

Всё легко, всё повторимо,

Всё привычно здесь.

Как же мне не умилиться,

Как же не всплакнуть,

Поглядев на эти лица

И на санный путь?

Ты прошла, о генеральша,

Ты идешь, народ, —

Дальше, дальше, дальше, дальше,

Дальше — всё пройдет.

Дан томительный клубок нам,