Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [104]

Да святится нить…

Но зачем же руки к окнам

Рвутся — стекла бить?

1930. Харьков^{489}

490. «В переулок, где старцы и плуты…»

В переулок, где старцы и плуты,

Где и судьбы уже не звучат,

Где настурции, сны и уюты

Недоносков, братишек, девчат,

Навсегда ничего не изволя —

Ни настурций, ни снов, ни худоб, —

Я хожу к тебе, милая Оля,

В черном теле, во вретище злоб.

Этот чахлый и вежливый атом —

Кифаред, о котором молва, —

Погляди пред суровым закатом,

Как трясется его голова.

Он забыл олимпийские ночи,

Подвязал себе тряпкой скулу,

Он не наш, он лишенец, он прочий,

Он в калошах на чистом полу.

Он желающий личных пособий,

Посетитель врачей и страхкасс…

Отчего ж ты в секущем ознобе

Не отводишь от мерзкого глаз?

Скоро ночь. Как гласит анероид —

Завтра дождик. Могила. Конец.

Оля будет на службе. Построит

Мощный блюминг напористый спец.

Я касался прекрасного тела,

Я сивуху глушил — между тем

Марсиасова флейта кипела

Над весной, над сушайшей из схем,

Над верховной коллизией болей,

Над моим угловым фонарем,

Надо всем, где мы с милою Олей

Петушимся, рыдаем и врем.

1932. Харьков^{490}

491. «Быть может, это так и надо…»

Быть может, это так и надо

Изменится мой бренный вид

И комсомольская менада

Меня в объятья заключит.

И скажут про меня соседи:

«Он работящ, он парень свой!»

И в визге баб и в гуле меди

Я весь исчезну с головой.

Поверю, жалостно тупея

От чванных окончаний изм,

В убогую теодицею:

Безбожье, ленинизм, марксизм…

А может статься и другое:

Привязанность ко мне храня,

Сосед гражданственной рукою

Донос напишет на меня.

И, преодолевая робость,

Чуть ночь сомкнет свои края,

Ко мне придут содеять обыск

Три торопливых холуя…

От неприглядного разгрома

Посуды, книг, икон, белья,

Пойду я улицей знакомой

К порогу нового жилья

В сопровождении солдата,

Зевающего во весь рот…

И всё любимое когда-то

Сквозь память выступит, как пот.

Я вспомню маму, облик сада,

Где в древнем детстве я играл,

И молвлю, проходя в подвал:

«Быть может, это так и надо».

1932. Харьков^{491}

492. «Совсем не хочу умирать я…»

Совсем не хочу умирать я,

Я не был еще влюблен,

Мне лишь снилось рыжее платье,

Нерасцениваемое рублем.

Сдвинь жестянки нелегкой жизни,

Заглуши эту глушь и темь

И живою водою брызни

На оплакиваемую тень.

В золотое входим жилье мы

В нашем платье родном и плохом.

Флирты, вызовы и котильоны

Покрывал расписной плафон.

Белоснежное покрывало

Покрывало вдовы грехи,

И зверье в лесах горевало

И сынки хватали верхи.

Мрак людских, конюшен и псарен.

Кавалер орденов, генерал,

Склеротический гневный барин

Здесь седьмые шкуры дирал.

Вихри дам, голос денег тонкий,

Златоплечее офицерье,

И, его прямые потомки,

Получили мы бытие.

И в садах двадцать первого века,

Где не будут сорить, штрафовать,

Отдохнувшего человека

Опечалит моя тетрадь.

Снова варварское смятенье…

И, задев его за рукав,

Я пройду театральной тенью,

Плоской тенью с дудкой в руках.

Ах, дуда моя, веселуха,

Помоги мне спросить его:

Разве мы выбираем брюхо

Для зачатия своего?

1936–1937^{492}

493. «Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов…»

Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов.

Встречи на островах и у пяти углов.

Неточка ли Незванова у кружевных перил,

Дом ли отделан заново, камень ли заговорил.

Умер монарх. Предан земле Монферан.

Трудно идут года и оседает храм.

Сон Фальконета — всадник, конь и лукавый змий,

Добела раскаленный в недрах неврастений.

Дует ветер от взморья, спят манжурские львы,

Юноши отцветают на берегах Невы.

Вот я гляжу на мост, вот я окно растворил,

Вьется шинель Поприщина у кружевных перил…

Серенькое виденьице, бреда смертельный уют…

Наяву кашляют бабушки и куры землю клюют.

Наяву с каждой секундой всё меньше и меньше меня,

Пылинки мои уносятся, попусту память дразня,

В дали астрономические, куда унесены —

Красные щеки, белые зубы и детские мои штаны.

1936–1940^{493}

494. Донна Анна

Тамаре Яковлевне Щировской

Повинуясь светлому разуму,

Не расходуя смысл на слова,

Мы с тобой заготовили на зиму

Керосин, огурцы и дрова.

Разум розовый, резвый и маленький

Озаряет подушки твои,

Подстаканники и подзеркальники,

Собеседования и чаи…

И земля не отметит кручиною,

Сочиненной когда‑то в раю,

Домовитость твою муравьиную,

Золотую никчемность твою.

Замирает кудрявый розариум,

На стене опочил таракан…

О непрочные сны! На базаре им

Так легко замелькать по рукам!

Посмотри и уверься воочию

В запоздалости каждого сна:

Вот доярки, поэты, рабочие —

Ордена, ордена, ордена…

Мне же снится прелестной Гишпании

Очумелый и сладкий галдеж,

Где и ныне по данному ранее

Обещанию, ты меня ждешь…

И мы входим в каморку невольничью,

В эскурьял отстрадавших сердец,

Где у входа безлунною полночью

Твой гранитный грохочет отец.

1937. Керчь^{494}

495. «Скучновато слушать, сидя дома…»

Скучновато слушать, сидя дома,

За мушиной суетой следя,

Тарантас полуденного грома,

Тарантеллу летнего дождя.

Грянула по радио столица,

После дыни заболел живот,

Перикола бедности боится,

Но пока еще со мной живет.

Торжища гудят низкопоклонно,

Мрак штанов, сияние рубах,

Словно кривоустая Мадонна,

Нищенка с ребенком на руках.

Шум судеб, серьезность пустолаек,

И коровье шествие во хлев…

Меркнет день и душу усыпляет

Пот и пудра овцеоких дев.

Спят, полны слепого трудолюбья,

В разных колыбелях малыши…

Под необъяснимой звездной глубью