Сотвори себя - [17]

Но счастье было коротким, как сон…

Война все смешала, перевернула, отняла.

Письмо-треугольник, был для нее единственным свидетелем того, что жил на свете человек, и оно сейчас лежит в сундуке.

Потом было жалкое отступление фашистов. Замызганные, небритые, голодные, как бездомные псы, они рыскали, шныряли по дворам, забирали все съестное.

Марьяна очень боялась за Лиду. Всю оккупацию одевала дочку во всякую рвань, лишь бы замаскировать ее красоту. Спрятала ее в камышах и строго-настрого приказала до поры до времени не появляться в селе.

Сама Марьяна не собиралась прятаться с Васильком. Соседи, вишь, повыкапывали глубокие ямы, сверху накатали в три яруса кругляков, чтобы не достали снаряды, а ей и так не страшно. Только жутко от жалобного рева скотины, воя собак…

Драчун Василек с соседскими мальчишками забрался на высокий тополь и, приложив к глазам кулачки, высматривал, откуда должны появиться наши. Качаясь на ветке, будто на качелях, выкрикивал:

— Мама! Я вижу фрицев! С Лукашовки удирают, как мыши!

— Где, покажи! — откликнулась Марьяна, стоя внизу, под тополем.

— Да вон же, вон возле озера Кущишиного… На мотоциклах удирают…

Как привидение, неожиданно появился дед Лутай, седовласый, широкоплечий, с вилами в руках:

— Дочка, не пускай на дерево Василька. Немецкий снайпер снимет его в один миг.

— Да разве сорванца удержишь…

— О-о-о! Мама… Гитлеряки подожгли хату Лабагурихи. — Хватаясь за ветки, как за ступени лестницы, царапая лицо, руки, ноги, Василек прямо скатился с верхотуры на землю и испуганно-вопросительно посмотрел на мать.

Марьяна выскочила на средину улицы. Взглянула направо: да, действительно из центра села клубился дым, вздымались вверх языки пламени. Уже горели хаты Нездойминоги, Чуты, Кирпихи, Гаркавихи…

Пусть будет, что будет, но из своей усадьбы — ни шагу.

И вдруг во двор ворвалось резкое, пронзительное жужжание мотора и тут же замерло.

— Два немца на мотоцикле! — выкрикнул Василек, прижимаясь к матери, ища защиты.

— Не бойся, чего ты, мой мальчик, переполошился? — Чтобы не выдать страха, Марьяна пренебрежительно посмотрела на фашистов и обняла за плечи ребенка.

С автоматами на груди, в больших защитных очках, эти двое соскочили с мотоцикла и, увидев женщину с мальчуганом, оторопели от удивления — все живое спряталось, а эта сама вывела своего цыпленка под пулю…

— Даваль шпички. Шнель, шнель! — застрекотал мордастый, показывая дулом на входную дверь.

— Нету у меня спичек, — Марьяна спокойно пожала плечами.

— Вирийошь, швайне! — заскочил в хату и принялся рукой шарить в печурке: опытный, лиходей! Хохоча, выбежал во двор, показывая второму коробок спичек.

Второй впился в Марьяну, хмуро отмалчивался, был он одет в полицейскую форму. Лицо закопченное, залитое потом. Слезящиеся от дыма глаза часто моргали. Он явно нервничал, то сжимал рукоять автомата, то тыльной стороной руки вытирал пот со лба, громко шмыгая носом. Неловко топтался на одном месте и часто отворачивался, будто боялся, что его узнает женщина.

Тем временем мордастый сгреб сноп, что стоял под сарайчиком, поджег его и ткнул под стреху. Огонь вмиг прыгнул на сухую солому и вскарабкался вверх по крыше.

Марьяна окаменела от нечеловеческой жестокости. Обхватила Василька обеими руками, прижала к себе, чтобы малец не перепугался…

— Ком зи гер… Шнель, шнель, ком зи гер! — Раскрыв настежь сенную дверь, мордастый подзывал Марьяну к себе.

Догадалась: хочет палач ее вместе с сыном живьем сжечь в хате.

В этот миг совершилось невероятное: полицейский дал очередь из автомата, и немец замертво упал на пороге…

— Марьянка, это я — Прокоп… Прокоп Круча! Не узнала меня? А я тебя узнал! Какая неожиданная встреча. Через столько лет… Скажи, куда ты девала моего сына, Володьку?

Широко раскрытыми глазами она смотрела на этого человека. Узнавала и не узнавала Прокопа Кручу, которого когда-то страстно любила и от которого, оскорбленная им, ушла с грудным младенцем на руках. Набедствовалась, но упрямства своего не переступила — не вернулась к Прокопу. А он тоже сатанинского норова: упорно выжидал, дескать, перебесится и прибежит сама… Но так и не дождался ее возвращения…

— Идем же отсюда, Марьяна, в плавни. Спрячемся, пока отступят фашисты. Здесь опасно, могут в любую минуту наскочить, — Прокоп быстро снял через голову автомат, сбросил полицейскую шинель и все вместе швырнул в огонь.

Марьяна подняла на него холодный взгляд:

— Откуда вынырнул, туда же и проваливай! Ты мне чужой-чужой… Хочешь переложить свои грехи на мои плечи? Хочешь спрятаться за спинами моих детей? Иди вон! Я давно умерла для тебя! — Марьяна резко отвернулась.

А Прокоп медленно двинулся и вскоре скрылся в огне, в дыму, во тьме небытия…

Лида взяла холодные руки матери в свои, прижала их к груди, согревая горячим дыханием.

— Мама, разве в состоянии одно сердце вместить столько горя? — почему-то спросила она шепотом.

— Не знаю, дочка. И сама часто удивляюсь, как я могла все это пережить…

— Мне сейчас стыдно стало своих мелочных терзаний.

— Вся жизнь состоит из мелочей. И разве это мелочь, когда любишь одного, а терпишь рядом другого.

— Ты права, мама. Если бы не Оля, сегодня же оставила бы своего кулака… Но ведь без отца будет расти ребенок… Я на себе испытала, каково это.