Сотвори себя - [148]

— Вон какой-то пень в человеческий рост! — вскрикнул Петр и мигом побежал к нему. За ним устремились и ребята.

— Смотрите, здесь и еле заметный бугорок. Не могила ли? — присела на корточки Женя.

Тополенко старался заглянуть в пустотелый пень, доверху заполненный… черноземом.

— Туда кто-то набросал земли, — в недоумении пожал плечами Иван.

— Да, действительно. — Крица ловко ухватился за остроконечные обломки пня и в одно мгновенье очутился наверху.

Неторопливо подошел лесничий, считавший большой честью для себя сопровождать гостей, зачерпнул горсть черной трухи, высыпал на ладонь, разровнял, понюхал, присмотрелся и, не задумываясь, определил:

— Это лиственный перегной. Листья падали с деревьев и заполняли пустотелый пень, а дожди мочили, спрессовывали… Листья перетлели, перегнили…

— Биттэ, биттэ!.. — кивнул головой Карл. — Пожалуйста, очистите пенек.

Крица взял себе в помощники Ковшова и Тополенко, и они за полчаса пригоршнями выбрали изнутри весь перегной.

Напряжение ожидания наэлектризовало всех: а вдруг это тот пенек, а вдруг посчастливится, а вдруг именно здесь бутылка с предсмертным письмом профессора?..

Петр забрался внутрь пня и носками, каблуками туфель стал разрыхлять, разгребать остатки перегноя. И вот почувствовал что-то твердое и круглое под ногами. Подтянулся, выскочил из дупла и заглянул внутрь. Там увидел полуоблепленную грязью бутылку. Попросил Ивана и Виталия подержать его за ноги, а сам, перегнувшись и вытянув руки, нырнул на дно, чтобы достать находку. Тополенко и Ковшов еле вытащили его оттуда. Все втроем ухватились руками за бутылку, подняли ее над своими головами и что было сил ошалело завопили:

— Эврика!!!

Лес от края и до края вздрогнул от этого радостного слова. Оно передавалось из уст в уста, взлетало над верхушками деревьев, им захлебывались ребята и девчата, оно закипало в глазах Карла Шерринга, Захара Кочубенко, Жени Молодан, Родионовны…

Братченко распорядился: немедленно собрать всю «экспедицию», свезти всех людей машинами сюда, на место находки.

— О, майн гот! Это и вправду то озерцо… Поляна та же… Дуб сломан то ли молнией, то ли снарядом… Только могилки почти не видно — осела, заросла бурьяном… Все, все припомнилось. Давай, Петя, извлечем предсмертное письмо…

Осторожно обмыли, побаиваясь, чтобы вода не попала в бутылку, и вручили находку Карлу Шеррингу:

— Вы клали туда документ, вам его и вынимать.

— Спасибо за честь! — Карл легко вытащил из горлышка отрухлевшую деревянную пробку. Прищурившись, заглянул в бутылку. — Сохранилось письмо! А я-то думал, истлеет… Если бы попала влага — так и случилось бы… — Шерринг поднял с земли тоненький сухой прутик и с утроенной осторожностью принялся вытаскивать бумагу наружу. Из горлышка высунулся обрывок старой газеты, свернутый в трубку. Карл отбросил в сторону бутылку, медленно расправил на ладони драгоценное письмо, со всех сторон осмотрел его и протянул Крице. — Бери, друг, читай, у тебя глаза молодые, зорче моих, старческих.

Петр благоговейно взял в руки письмо профессора — лоскут пожелтевшей немецкой газеты, каждая строка которой кичливо вопила «о блестящих победах гитлеровской армии над «варварской Россией», а наискось, как резолюция приговора захватчикам, легла уже выцветшая, но еще четкая и выразительная вязь букв — почерк Молодана.

Все застыли в ожидании. Казалось, даже деревья замерли. И каждому слышалось, как его сердце гулко, напряженно отсчитывает время. Крица, волнуясь, начал читать медленно и торжественно:

— «ГРЯДУЩИМ.

В черном плену не волосы на голове — ногти на руках седеют… В сыром, как погреб, подземелье лежу на рваном тюфяке. Не он меня — я его своим старческим телом согреваю. Тускло мерцает фонарик, тайком принесенный Карлом (и среди извергов есть люди). Я дорожу этим единственным лучиком во мраке. Хватило бы света нацарапать записку потомкам (спасибо Шеррингу — принес в мякише хлеба огрызок карандаша и какую-то немецкую газету).

Третий месяц без воздуха, без солнца. Лишь в полдень, когда адъютант Гаусгофера Карл загромыхает металлической дверью, принесет еду — лишь тогда сквозь щель приоткрытой двери мелькнет краешек родного неба… Шерринг, которому не разрешается близко подходить ко мне и говорить со мной, поставит в углу у двери миску с бурдой, положит на цементный пол черствый ломоть хлеба, минуту постоит, сочувственно посмотрит на меня. А я не ем и не пью — объявил голодовку. Но звери глухи к человеческим страданиям.

Терпеливо выжидает безногий генерал, пока сломит мою непокорность. Добивается, чтобы я возглавил научно-исследовательский институт. Безногий владыка мечтает вернуть себе ноги… Сулит миллионы, обещает мне при жизни поставить памятник из благородного металла — только бы я согласился экспериментировать… Убеждал, умолял, просил, чтобы я брался за дело, а сейчас грозится уничтожить.

Слава, принятая из рук врага, недолговечна, как летний мираж. Ни крупицы не отдам своего открытия. Оно умрет вместе со мной…

У каждого человека есть свой невидимый пьедестал достоинства. Каждый день, каждый час трудом своим, разумом своим, возводит он его для потомков. Страстно хочу, страстно желаю я и мертвым остаться среди живых.