Сотвори себя - [134]

Лускань углублял свое крыло окопа. От бывалых бойцов он слышал, что в глубоком и узком земляном проходе ничего не страшно — сверху может пройти даже самый тяжелый танк, а ты сидишь на дне цел и невредим.

— Веня, делай, как я. Засунь за пазуху бутылки, как, бывало, в детстве прятали груши из чужого сада… Если вдруг слегка и привалит землей, выкарабкаемся, а тут и «гостинцы» будут при нас. Ведь когда двинут танки, некогда будет думать о подготовке к бою.

Лускань скептически улыбнулся:

— Да ведь так недолго и подорваться на своих же бутылочках. Разобьешь ее неосторожно — и сгоришь раньше, чем немецкий танк. Мои вот здесь, в углу. Накликать на себя беду я не хочу.

— Как говорится, береженого и бог бережет?..

— Танки! — истошно заорал Вениамин.

— Вижу, — спокойно ответил Захар и, как рачительный хозяин, не спеша оглянулся вокруг, проверяя, все ли на своих местах.

Вражеские бронированные машины, похожие на странных черепах, тяжело выползали из-за косогора. С каждой минутой они приближались, гремели гусеницами, поднимая за собой черную пыль.

Команда была дана для всех одна: подпустить танки поближе, чтобы ударить наверняка.

Захар, забыв обо всем на свете, сосредоточенно наблюдал за танками, шевелил губами, отсчитывая каждую секунду. В напряженном ожидании время тянулось очень медленно.

А Вениамин молил-просил бога, хотя и не верил в существование всевышнего, чтобы отодвинулось начало этого адского боя.

Что-то огромное, страшное заскрежетало над их окопом. Обоих окутало едким смрадом и грохотом.

Когда черная ночь отступила от окопа, Захар понял, что их проутюжил танк и присыпало землей.

Высвободился из завала, соображая: как же так — прозевал… С фланга, что ли, подполз, а возможно, с тыла зашел?

Захар, забыв о предосторожности, рывком поднялся во весь рост и увидел, как в метрах пяти от него неуклюже разворачивается скуластая черепаха. Он моментально выхватил из-за пазухи бутылку и бросил ее под гусеницы.

Танк вспыхнул, рванулся, сбивая пламя… Но вдогонку полетела еще одна со смертоносной жидкостью. Взрыв — и вражескую броню охватило яркое пламя.

Захар вернулся в свой обсыпавшийся по краям окоп.

Тем временем выкарабкался из завала Вениамин, которому показалось, что он уже побывал на том свете… Его лихорадило, трясло. Растерянно ползал, искал бутылки с горючей смесью. Их засыпало, а отрывать не было времени. Нащупал винтовку, одну на двоих, чудом уцелевшую, и начал стрелять из нее по броне.

— Брось ты ее! На, возьми из моих запасов! — прохрипел Захар, доставая из-за пазухи бутылку и подавая ее Вениамину. — Недотепа!

Сквозь завесу пыли и дыма Захар заприметил еще один танк. Он ошалело ревел, скрежетал гусеницами, на крутых поворотах вырывал глубокие ухабы, вилял из стороны в сторону, охотясь за солдатами… Впился взглядом в мечущуюся машину, второпях засунул руку за пазуху — обнаружил там одну-единственную бутылку с жидкостью. Оглянулся на Вениамина, как бы спрашивая у него совета: что же им делать дальше, безоружным?

— Мою возьми! Отдаю! На, бери! — часто дыша от волнения, Лускань протянул ему бутылку.

Захар выхватил ее из «щедрых рук», пополз по-пластунски навстречу гитлеровскому танку. А Вениамин — ни шагу с места. Леденящий испуг парализовал его, прижал к земле. Лежал неподвижно ничком.

Кочубенко исчез в огне, пыли и дыму. Левую руку спрятал за спину, зажав в ней «гостинец», а правую с бутылкой поднял над головой. Выжидал удобного момента.

И в эту минуту вражеская пуля дзинькнула о бутылку. Мгновенно вспыхнула жидкость, облив Захару всю правую сторону туловища, задев часть лица. Но не упал он на песок, чтобы погасить на себе пламя, а в порыве гнева пылающим факелом устремился на врага, закованного в броню. Точным движением направил бутылку прямо в лоб чудовищу с крестами.

Земля выскользнула из-под ног Захара, и он шлепнулся навзничь в озерцо дождевой воды, она-то и сбила огонь на полусгоревшей одежде…

И вражеские танки отступили.

Как жалкий трусливый суслик, почувствовав затишье, Лускань чуть-чуть приподнял голову. Перед ним в чаду и гари догорали танки… Ему, в страхе пересидевшему бой, стало стыдно перед Захаром… И он пополз разыскивать его, живого или мертвого.

Поле было усеяно окровавленными, раздавленными гусеницами телами… Кричали раненые, умирая, просили пристрелить их, чтобы не мучиться… По земле удушливо стелилась гарь…

Ползая от окопа к окопу, заглядывая в лица мертвых, он вдруг натолкнулся на обгорелого, покрытого черной копотью человека. Еле-еле опознал в нем Захара… Ни бровей, ни ресниц, лишь крепко сомкнуты веки. Губы потрескались, как на дереве кора…

— Заха… Захар! — звал его Вениамин, тряс его, а сам рыдал от срама, позора, от своей ничтожности… Пригоршней зачерпывал из мутной лужи воду и плескал, плескал на обгоревшее лицо. Стал на колени, забрел в прохладную вязкую грязь и принялся обкладывать илом лицо, грудь, ноги, руки. Все бездыханное тело облепил желтой жижей глины. И ему вдруг показалось, что Захар зашевелился, приоткрыл уста.

Лускань вскочил на ноги, шарахнулся в сторону. Остановился: а что, если Кочубенко заговорит и… обвинит его, Лусканя, в трусости? Расскажет всем-всем на свете о его гадостном, подлом, отвратительном поведении… Не стоит спасать свидетеля своего омерзительного падения. Друг же, видно, на пути в преисподнюю… А мне предначертано судьбой жить. «Жить! Жить!» Удирал от Захара, удирал от самого себя. Бежал, спотыкался, падал. Растянулся во весь рост. Почувствовал — что-то путается в ногах. Присмотрелся: то был зеленый матерчатый ремешок полевой сумки. Он-то и натолкнул его на грешные мысли: «У Захара была кирзовая сумка. Друг носил в ней документы, неоконченную диссертацию…»