Сотворение мира - [23]

с тоскою глядеть на Землю,

Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,

Я ж — еще прощаю тебя и приемлю!

Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь

в этом горячем теле,

В этом теле моем, красивом, нищем и грешном…

О, уже некрасивом, —

вон, вон зеркало над постелью!..

О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,

безбрежном…

О, в этом мало рожавшем,

под душем — гладком, давно постылом,

Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,

О, в этом теле моем,

еще кому-то — милом,

Живешь еще, — и к тебе тянутся чужие — родные — души!

Ну что же! Придите!

Я вся так полна любовью —

Душа моя еще не ушла из бродячего тела,

она еще здесь, с вами…

Но час настанет —

и встанет она у изголовья,

Как над упавшим ниц в пустыне — в полнеба —

пламя.

ХРАМ КАНДАРЬЯ-МАХАДЕВА

Мрак черным орлом — крылами! — обнял меня.

Когти звездные глубко вонзил…

Вот я — нищенка. Стол — без хлеба. Стекло — без огня.

Башмаки — на распыл.

Ту обувку, что сдергивал жадно — пальчики-пяточки мне целовал!.. —

В огонь, на разжиг…

И дырявый кошель грош серебряный — весь промотал,

До копеечки, в крик.

Гляну: щиколки — в жутких опорках… Ах Боже Ты мой,

Я ли?! — в тряпках, что стыд

Изукрасил заплатой… — А помнишь — зимой

По дороге, что хлестко блестит

Войском копий-алмазов! Где уши — залепят гудки

Саблезубых машин! —

Ты за мною бежал, криком — кровью мужичьей тоски —

Истекая меж сдвинутых льдин

Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад,

Меж сгоревших дворцогв, —

А царица твоя в шали яростной шла — в ярких розах до пят,

В звездах синих песцов,

В чернобурых, густых, годуновских мехах,

В продубленных — насквозь!..

…Локоть голодом, черною коркой — пропах.

Не загину: авось.

Дл Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз.

Для колес лягу: грязь.

Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! —

От своих — лишь смеясь,

Отряхнусь…

Ночь черна. Пьяней самогона-вина.

Деготь, сажа и мед.

Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!..

Да: камень и лед.

И, сыта маятой, что молча спеку во печи

Нездешних времен,

Я пред зеркалом — в зубы кулак: о, молчи

О том, что и он…

…о том, что и ты —

в пироге нищеты! —

Начинка, кисляк…

…о том, что пронзительней нет под Луной красоты,

Когда мы — вот так —

Во мраке больничной каморы —

речной, перловичный плеск простыней —

Печати сургучной тьмы —

Рты пьются ртами — плечи ярче огней —

В них стылые лица купаем мы —

В горящих щеках и белках!

В ладонях, грудях, животах!

О мир, Брат Меньшой!

Ты в нас — внутри! А снаружи — лишь пламень и прах,

Где тело сгорает — душой!

Где лишь угольки в сивой, мертвой золе

От нас от двоих, —

Крестом обозначь любовь на великой земле

Несчастных, святых,

Двух голых дитят,

двух слепых, скулящих кутят,

Двух царственных чад, —

Эх, милые, глупые, нету дороги назад!

Лишь цепи гремят.

Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль.

Лишь похлебки вонючей дадут —

Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку — пыль.

Молитва: о, не убьют…

Да, кандальные, злые! Нищие — да!

Каторжане, юроды, сарынь!

…Это мы сверкали под солнцем любви — города.

Это мы под ветром любви шумели — полынь.

Это мы сплелись — не в чуланной карболовой тьме,

Где халаты драные, миски, лампы, шприцы,

А во храме, что ярко горит — сапфиром! — в суме

Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы!

И по медному телу, пылая, масло пота течет,

Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, —

И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот —

Есть для смертного мира — зиянье, прореха, брешь

Во бессмертие.

Руку мне поклал на хребет —

На крестец — и жесточе притиснул к себе, прижал.

Ты не плачь, мой кандальник, страдальник.

В Индии храм Кандария есть.

Там тысячи лет

Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал,

Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой.

…Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой,

Вдосталь политые дождями,

усыпанные звездой и слезой,

Две живых, дрожащих ноги,

раздвинутых пред твоею душой.

ВАЛЕНКИ

Да, не царица. Господи, прости.

Да, не царица.

И фартук — масленный. И было из горсти

Наесться и напиться.

А мир — жестокий, многотрубный смрад

Над сараюшкой.

И в том бараке всякий смерд был рад

Чекушке и горбушке.

Бывала рада я… Чему? Кому?!

Издохла жалость

Кощенкой драной. К милому — в тюрьму

Я наряжалась:

Пред мыльным зеркалом, в испарине — серьгу,

Ушанку-шапку:

Лиса убитая!.. — и живо, на бегу

Скидая тапки,

Сухие лытки всунуть в раструбы тепла,

Слепого жара… —

О, как в тех катанках я Ангарой текла,

К тебе бежала!

О, как те валенки впечатывали след

В слепящий иней,

В снег золотой и наст, от горя сед,

И в густо-синий

Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты,

Вцепясь в решетки, —

Глянь, я внизу!.. А там, за мной — кресты

И купол кроткий!..

А там, за мной, — горит широкий мир

Сребряным блюдом!

И Солнца сладко яблоко! Вот пир —

Я в нем пребуду

Хозяйкой ли, прислугой — все одно!

Убил?! Замучил?!.. —

Я хлеб тебе сую через окно —

Звездой падучей!

Ни палачей, ни жертв, ни судей нет.

Мы — дети Божьи.

К тебе по блюду я качусь — багрян-ранет:

По бездорожью

Острожному, по саблям голых пихт,

По свадебным увалам,

По льдяным кораблям, где штурман зябко спит

У мертвого штурвала,

По мощным сионым круглых, пламенных снегов

Из зимней печи, —

Мокра, как мышь, под шубой на бегу, — к тебе, Любовь,

К тебе, далече!

К тебе!.. — и наплечать — не дожила.

Не добежала.

В дырявых катанках близ царского стола