Тибот с усилием вырвал руку и ничего не ответил, хоть в сердце его закипела кровь.
Тогда Opa зашептала, вздрагивая и вплотную придвинувшись к Тиботу: «Давай… убьем Уво! Он уже старый, ему скоро все равно уходить за Черту… Мы останемся втроем: ты, я и… наш сын. Или дочь…»
Тибот отшатнулся от Оры: только женщине могут прийти в голову такие дикие мысли. Хотя странно, почему она ему самому не пришла… Поднять руку на Уво! Нет, на Вершине никто никого не убивал. А ребенок… он ведь еще и не жил.
— Ты мне мешаешь, Opa, — отстранился Тибот от женщины. — Я могу пролить воду.
Opa отвернулась и, зарыдав громко и безнадежно, пошла к навесу, откинув назад спину и тяжело переваливаясь с боку на бок…
Тибот снова сидел недалеко от старика Вира и смотрел на его безжизненные седые волосы. Сегодня старик зловеще притягивал его к себе. Он не манил, но тянул его туда, вниз, с силой непреодолимой. Тиботу хотелось прыгнуть к нему и упасть рядом. И он не мог справиться с этим желанием. Червей хватит на троих… Значит, кто-то из них лишний. У Оры родится ребенок — мальчик… или девочка — его, Тибота, сын или дочь. И он, маленький, должен жить, чтобы увидеть мир… Так же, как Тибот жил со своей мамой, когда озеро еще не выбросило свой смертоносный газ. И маленькому тоже нужна будет мама. Так выбирай, Тибот: или ты — или он. Выбирай, ведь он скоро уже родится. Может, сегодня…
Тибот встал и невольно, под впечатлением мысли, сделал несколько шагов вниз. Старик приблизился. Тибот остановился. Старик притягивал его, но страх, жуткий страх не пускал и сковывал все члены. Тибот поднял глаза к небу: свинцовое, тоскливое, оно висело низко над ним, над самой головой. Сквозь него не видно было ничего. Сколько помнил себя Тибот, оно всегда было такое даже в деревне, где он жил. Старики говорили, что города и разбуженные вулканы сделали свое дело. Мать же рассказывала, что небо над их деревней когда-то имело другой цвет, бывало очень красивым и нежным, и в нем летали последние птицы и редкие самолеты… Но Тибот не верил и не мог себе такого представить. Он всегда помнил только этот свинцовый пресс над головой, эту жару и тяжелый, липкий воздух, прорежаемый редкими дождями, от которых надо прятаться в укрытие. Нет, у неба бесполезно было искать ответ: оно молчало. Тибот вдруг ясно представил последнего человека, оставшегося на их Вершине. Кто это будет: его ребенок, Opa или Уво? Он видел, как бы издалека, одинокую, глядящую в это неласковое небо, фигурку на холме, склоны которого усеяны там и сям неразлагающимися трупами людей ниже Черты, — одинокую, последнюю, единственную на всей планете фигурку… И вдруг Тиботу страстно захотелось быть им, этим последним. Он еще молод, моложе всех — Оры и Уво, он проживет еще долго, долго… Почему он должен уступать место какой-то личинке? Он ее никогда не видел, не увидит. И не захочет увидеть, если хочет жить.
Тибот заметил, что стоит в трех шагах от Черты, кое-где отмеченной точками выбеленных дождями булыжников. Нет, он должен жить! Именно он. И он еще поживет. Тибот резко развернулся и легким быстрым шагом отправился в гору.
Возле навеса его встретил, держа на руках маленький пищащий сверток из Ориной юбки, Уво. Он протянул тряпичный сверток Тиботу и сказал негромко, но сурово:
— Иди и забрось его подальше, чтобы Opa не узнала, где он будет лежать. А я присмотрю здесь за ней. Иди!
Тибот молча принял шевелящийся маленький сверток и, боясь, что руки и глаза передумают за него, бегом понес его туда, где лежал такой страшный, неподвижный, и все же зовущий его, седой старик.
