Сосны шумят - [35]

Потому что дальше было так.

Глава вторая. ВИХРОНИЙ

— Ивушкин, ты думаешь, в этом нет никакой ошибки? Они уедут? Тебя возьмут, а меня нет?

— Ну, я же слышал! Ты понимаешь?

— Но они хорошие. Они твои папа и мама. Папа и мама не бывают плохими.

— Луш. Я не сказал, что они плохие. Только они не все понимают. Они — взрослые.

— Значит, я тебя больше никогда не увижу, так, что ли?

Ивушкин не ревел только потому, что ревой он не был. Внутри у него все плакало и всхлипывало по-девчачьи. Он молчал, бессмысленно уставившись взглядом в пол. По полу полз муравей, пытаясь утащить соломину в четыре его собственных роста. Куда он ее волок? В лес? В лес…

— Луша, — сказал Ивушкин каким-то севшим, с хрипотцой голосом, ничего другого не остается. Нам надо убежать.

— Как это? Куда?

— Так. Уйдем. В Синий лес, например.

— Ты думаешь, так будет правильно?

Правильно — неправильно, для Ивушкина в тот момент это никакого значения не имело. Он не хотел — впрочем, что я! — просто не мог расстаться с Лушей, ее надо было срочно, быстро спасти от этого страшного слова «списали». Больше ни одна мысль не помещалась у Ивушкина в голове. А уж правильно ли он поступает и даже как ему здорово за это влетит, он не думал, не думал он и о том, как мама будет тревожиться, когда, вернувшись, не обнаружит его дома. Забыл, а впрочем, должно быть, никогда толком и не знал, как обмирает мамино сердце, когда она теряет из виду своего ребенка, как волнуется папа, когда сын бродит неизвестно где. Хотя, может, и меньше, чем мама, потому что чувствует, что сын — мужчина, что просто так, ни с того ни с сего, не пропадет.

Ивушкин когда-нибудь сообразит, что заставлять волноваться других людей не годится. Он узнает, что это называется эгоизмом. Все поймет и постарается так не поступать.

Но это будет потом. А пока что в тот день, первого августа, когда будильник с электрической батарейкой внутри показывает без четверти двенадцать и тихонечко тикает и тикает, Ивушкин окончательно принимает решение.

— Пошли!

— Хорошо. Пошли. — Луша вздохнула длинным, печальным, протяжным вздохом: — Ффухх!

И вот они уже идут через главную усадьбу в Худяках к проселку, в сторону Синего леса.

В Худяках народу на улице мало. Им попались навстречу только две старые-престарые бабушки да совсем маленький мальчонка.

Этим решительно не было никакого дела до того, куда Ивушкин ведет среди дня старую Лушу. Может, в Угольки на кузню, может, в Синий лес за волнушками…

Пыль на дороге пахла тепло и уютно. В ней аккуратно отпечатывались Лушины копыта и кеды Ивушкина. Над головами проносились деревенские ласточки, которые по дурной привычке всегда выбирают самое неподходящее место для игры в догонялки и ни на кого не обращают внимания.

Луша и Ивушкин миновали поле, покрытое кучами соломы, похожими на отдыхающих львов.

«Пресс-подборщик здесь не работал», — отметил про себя Ивушкин и тут же про это забыл.

Вот и Синий лес. Они за лето бывали здесь уже сто раз. Тут они любят входить в лес — возле старой липы. Луша чуть-чуть пригнулась, и они сразу оказались в прохладе и тишине.

Все здесь было как обычно. Рядом с обгорелым осиновым пнем лежал вот уже второе лето и ржавел неизвестно кем и зачем принесенный обруч от бочки. Посреди обруча цвел лютик, и цвел колокольчик, и рос кустик земляники. Один листок сделался по-осеннему красным и вроде бы светился, точно под ним горела маленькая лампочка. Пропел свою всегдашнюю песенку зяблик. Слетела на землю еловая шишка. Как всегда, всюду синели полянки, сплошь покрытые вероникой. Она цвела здесь все лето.

Может, лес потому и называется Синим?

Луша остановилась. Ивушкин тоже.

— Ивушкин, постой, — начала Луша каким-то торжественным голосом, как будто собиралась сообщить по радио важные новости.

— Ты что, Луш? Ну чего тут стоять на опушке, когда всякий может увидеть.

— Конечно. Но ты подумай все-таки, хорошо ли так — взять и убежать. А? Ты все-таки подумай.

— Да перестань. Трусишь ты, что ли? Сейчас не про это надо думать, а про то, где нам спрятаться, где укрыться, чтоб не нашли.

— В «Нигде и никогда», — сказал незнакомый суховатый голос из травы.

Ивушкин и Луша поглядели друг на друга.

— Что ты сказал, Ивушкин?

— Я — ничего. Это кто-то, неизвестно кто.

— Известно. Это я сказал. И повторяю: в «Нигде и никогда» укрыться очень удобно.

Листики травы шевельнулись у самых Лушиных копыт. Из травы выпутался еж. Вроде бы еж как еж, может, немного больше обычного ежа. Но разговаривал, несомненно, он. Больше было некому.

Ивушкину показалось, что еж даже вежливо поклонился.

— Вихроний, — представился он.

— Ежи разве умеют говорить?! — не очень-то деликатно воскликнул Ивушкин.

— Ах, люди, люди… — вздохнул еж Вихроний. — Как они сопротивляются всему естественному и стараются втиснуть все в свои представления!

Он говорил так мудрено, что Ивушкину пришлось переспросить.

— Да ведь ты только что говорил с лошадью! — сказал Вихроний уже по-другому, обыкновенно. — Ну, раз ты знаешь, что лошадь говорит, почему бы не говорить и ежу?

— В самом деле, Ивушкин, — заметила Луша.

Ивушкин растерялся.

— Да ты… да вы… не обижайтесь, — нескладно пробормотал он.