Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [33]

П.Б./ Закон Эдгара По. Страшно не то, что происходит, а то, что может произойти. Страшен не сам страх, а ожидание страха.

К.Б./ Подсознательно она его поставила в один ряд с типичным мужчиной того времени и ждала подвоха. В этом, как мне кажется, истоки ее ревности. Изменить изначальные координаты в ее мнении о нем было с годами намного сложнее.

Неимоверное счастье

П.Б./ Но мы с вами тоже впадаем в крайность. Все-таки не «страдальческий» элемент был главным в жизни этой семьи в первые пятнадцать лет. Толстой в дневнике пишет об этом, как о «неимоверном счастье». «Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью», — восклицает он.

Соня оказалась прекрасной хозяйкой, замечательной матерью и очень послушной на первых порах и заботливой женой. Может быть, даже слишком поглощенной интересами своего супруга. Она навела порядок в Ясной Поляне, превратив дом и место вокруг него в красивое и уютное «гнездышко». Вместо лопухов теперь росли цветы, которые она очень любила выращивать. С головы повара в суп больше не падали, извините, вши. Из Москвы родители прислали приданое в виде фарфоровой посуды, тонкого постельного белья и т. п. Словом, холостяцкое логово превратилось в комфортный жилой дом.

У Толстого есть ранняя повесть, которую я очень люблю, — «Утро помещика». И там он описывает свой идеал молодой жены, который, по-видимому, искал в Соне.

Я и жена, которую я люблю так, как никто никогда никого не любил на свете, мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, может быть, с старухой теткой; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение — добро. Мы помогаем друг другу идти к этой цели. Я делаю общие распоряжения, даю общие, справедливые пособия, завожу фермы, сберегательные кассы, мастерские; а она, с своей хорошенькой головкой, в простом белом платье, поднимая его над стройной ножкой, идет по грязи в крестьянскую школу, в лазарет, к несчастному мужику, по справедливости не заслуживающему помощи, и везде утешает, помогает… Дети, старики, бабы обожают ее и смотрят на нее, как на какого-то ангела, как на провидение. Потом она возвращается и скрывает от меня, что ходила к несчастному мужику и дала ему денег, но я все знаю, и крепко обнимаю ее, и крепко и нежно целую ее прелестные глаза, стыдливо краснеющие щеки и улыбающиеся румяные губы.

Это невозможно читать без улыбки! То есть он всерьез мечтал вот о таком ангеле? Она и к крестьянам идет, и лечит их, и всюду помогает, и утешает. Но скрывает это от мужа, потому что она же ангел, а ангелы не хвастаются тем, что они ангелы. В то же время этот ангел должен быть… сексуален, с «хорошенькой головкой», со «стройной ножкой», которая видна из-под простого белого платья.

Самое удивительное, что Соня в первые годы и воплотила в себе этот образ. Она и притягательная как женщина, и добродетельная. Она и правда лечила крестьянок, специально выучившись для этого по врачебному учебнику. Она, чтобы угодить супругу, носила самые простые платья, а между тем у Сони была любовь к хорошим нарядам, и это осталось в ней на всю жизнь.

Она не только занималась домом, но и многосложным яснополянским хозяйством во время отъездов мужа.

Вот ее письмо в Москву, где он лечил свою руку, 5 декабря 1864 года:

Сейчас пришла домой, целое утро ходила по хозяйству. Вот тебе подробный отчет. Сначала отправилась я к овцам. Там все хорошо очень, все по местам: молодые, старые, бараны, валухи (кастрированные бараны. — П. Б.), все это по особенным загородкам. У молодых нашла только я две старые овцы; немец (скотник в Ясной Поляне. — П. Б.) говорил, что они были плохи, и он хотел их поправить. Корм был, чисто там очень. Видела твоего рамбульетовского барана (французская порода тонкорунных овец. — П. Б.); он чудо как хорош, сыт, и шерсть прекрасная. Я немцу говорила, чтоб он старался, он уверял, что очень старается и, кажется, действительно, хорошо. Английские свинки у него очень сыты и хороши, я их даже сама руками пробовала. Затем я отправилась к Анне Петровне (скотнице. — П. Б.). Ну, тут очень плохо. Телята, особенно три бычка, так худы, что все ребра видны. Бычки, которых надо было поить одним молоком, щипят сено, которое разбросано и топчется под ногами. Я ей сделала серьезный выговор; она была очень сконфужена и даже разговаривала не так хорошо. Бычков молочных я велела привязать, чтоб они не допускались до сена, велела лучше поить, подобрать сено. Но я думаю, что бычки уже испорчены и мясо их не будет так бело и хорошо. Затем я отправилась к свиньям. По-моему, свиньи очень сыты — жирны, но корма у них тоже я не нашла…

Лёвочка сейчас приходил садовник и велел тебе написать, чтоб ты купил семян:

Дыни ананасной большой.

Дыни черноморской большой.

Дыни бухарской.

Огурцов ¼ ф., полуголландских.

Спасибо тебе за брамапутров (особая порода кур. — П. Б.), я им очень рада. Боюсь только, что бабка моя их поморит. Я думаю взять их в кухню. Они скорее занесутся и будут сытее.

Бывшей городской девушке вникать в такие тонкости сельского хозяйства! Честно говоря, не думаю, что это ее страшно увлекало. В воспоминаниях она пишет, что от запаха навоза ей становилось дурно, особенно — во время беременности, а к тому времени она уже родила двоих детей — Сергея и Таню. Софья Андреевна любила разводить цветы, была страстной огородницей, особенно почему-то по части выращивания огурцов, семена которых она каждый год закупала чуть ли не килограммами, но не большой любительницей свиней и баранов. Все это она делает, чтобы угодить мужу, показать: «Вот какая я у тебя хозяйка! Все умею, все могу, во всем разбираюсь!»