Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [102]

Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу, как он страдал последнее время… Жить не могу.

И таких признаний немало. Но знаете, Катя, почему-то эти признания не вызывают у меня желания сказать: «Ну вот, я же был прав! Больше всех страдал Толстой!» Может быть, потому, что своим «уходом» и необычной смертью в доме начальника железнодорожной станции Толстой, как ни посмотри, поставил красивую точку в конце своей жизни. Жил мятежно и умер мятежно — так это выглядит в глазах всего мира. Мало ведь кто копается в деталях.

И еще эта могила в лесу… Софья Андреевна пишет, что, приходя к ней, а она очень часто туда ходила, она не может привыкнуть к мысли, что под этим «бугорком земли» лежит ее великий муж. Я много раз сам бывал в этом месте и тоже не могу привыкнуть, что здесь похоронен сам Толстой. Но это очень гордая и величественная могила, как ни странно! Я бы сравнил ее с Тадж-Махалом и египетскими пирамидами. А ведь идея Толстого была как раз обратной: он хотел, чтобы его похоронили как можно скромнее, без всяких ритуалов, просто, как он писал, «зарыли в землю, чтобы не вонял».

А что в результате? В результате похороны вылились в невероятный публичный ритуал. Несение гроба на руках несколько километров с пением «Вечная память!» — раз. Стояние на коленях, когда гроб опускали в землю — два. Если бы Толстой мог это видеть, он, с его взглядами, расценил бы это как «идолопоклонство перед трупом». Кстати, Черткова на похоронах не было, как и других «толстовцев». Как и писателей. Кажется, один только Валерий Брюсов приехал на автомобиле. И еще я обратил внимание, что во время похорон был произведен акт насилия над волей человека, что тоже противоречило взглядам Толстого. Когда все встали на колени, полицейский, по обязанности дежуривший возле гроба, на колени не опустился. Ему закричали: «На колени!» — и заставили опуститься на колени. И опять-таки, если бы Толстой это видел, он пришел бы в ужас.

Но что-то я отвлекся…

Раскаяние Софьи Андреевны не умаляет, а, напротив, возвышает ее образ в моих глазах. Она понимает, что ее муж совершил в отношении ее «злой поступок». И это правда. Она понимает, что в то время была душевно больна. Судить душевнобольную нельзя, а она себя судит. Она понимает, что конфликтовала с мужем из-за завещания не ради себя, а ради детей и внуков, которых к тому времени было уже чуть ли не двадцать. То есть ею руководила не жадность, а жалость. Прежде всего к сыновьям, жившим, прямо скажем, довольно беспутно и постоянно нуждавшимся в деньгах, которые они выпрашивали у матери.

И тем не менее казнит себя. Тон ее записей совершенно меняется в сравнении с Дневником. Она уже не считает себя «жертвой». Она чувствует вину. Это и есть истинное христианство. Может быть, куда более истинное, чем то, которое исповедовал ее муж.

Как вы думаете?

К.Б./ Павел, вообще я думаю, что оба супруга не так далеки были друг от друга в своих религиозных взглядах, как это казалось им. Не была Софья Андреевна при жизни «язычницей», которой хотел видеть ее муж. Она была земной женщиной и христианкой. Она стремилась к тем же нравственным вершинам, что и Толстой: любовь, прощение, сострадание, милосердие. Только она была более закрепощена, прикована к материальному миру — детьми, хозяйством, заботой о пропитании, заботой о здоровье мужа. Это путь женщины. Замужней, многодетной, преданной женщины. Будь она бездетна и менее хозяйственна, она бы ушла за мужем хоть в избу, хоть в горы, хоть в шалаш на необитаемом острове. Ее привязанность и преданность были поразительными. Но Софья Андреевна оказалась в состоянии Аленушки с камнем на шее — ей было не всплыть. И доказать оттуда, со дна, свое мировоззрение и силу своей любви оказалось невозможным.

Вспоминая о мама́ теперь, когда мне уже за шестьдесят лет, я часто думаю: какая это была удивительно хорошая женщина, удивительная мать и удивительная жена. Не ее вина, что из ее мужа впоследствии вырос великан, который поднялся на высоты, для обыкновенного смертного недостижимые. Не ее вина, что он шагнул так, что она невольно осталась далеко позади него.

(И. Л. Толстой. «Мои воспоминания»)

Я думаю, что она была не больше и не меньше христианкой, чем Лев Толстой. Почему они не услышали друг друга? Они были разными людьми, и к тому же мужчиной и женщиной, а у людей разного пола вообще-то разные религиозные ощущения. Смотрите, единственная известная нам женщина, которая смогла полностью воплотить идеи христианства Льва Толстого, — это Мария Александровна Шмидт. Что это была за женщина? У нее не было никого в мире. Ни мужа, ни близкой родни, ни детей, ни сердечной привязанности, она была абсолютно свободна распоряжаться своей жизнью. Хотела — приезжала в Ясную, хотела — сидела месяцами в Овсянникове. У нее был свой маленький клочок земли, на котором она выращивала себе пропитание, у нее были свои занятия — она читала книги и переписывала письма и сочинения Льва Толстого. Она никого не пускала в свой внутренний мир, уходя от расспросов: «Ах, душенька, отвяжитесь». Это была женщина, которая стояла один на один с Богом. И это тот идеал, к которому стремился Толстой: простая работа, кусок хлеба, чистота физическая, христианское смирение и отсутствие потомства. Такой идеал возможен только для одинокого человека. Даже если бы, допустим, с ней бы жил сам Лев Толстой, это уже на нее, на женщину, наложило бы ряд дополнительных обязательств, от которых она бы зависела. А независимость — ключевое качество для христианина, если он хочет посвятить свою жизнь Богу: «И, подозвав народ с учениками Своими, сказал им: кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною».